«Что ему нужно? — билась в панике мысль. — Это взятка? Но за что? Это знак перемирия? Это… это что, самый неуклюжий флирт на свете?»
Она фыркнула, но сердце ее почему-то билось чаще. Было страшно, неловко и… чертовски приятно. Потому что стейк и правда был божественным. И потому что кто-то, в конце концов, заметил, что она устала и голодна.
Она не знала, что делать с этим знанием. Поблагодарить? Это было бы слишком прямо и разрушило бы всю эту хрупкую, абсурдную конструкцию. Сделать вид, что ничего не было? Так и придется.
Она взяла свой телефон, нашла его номер в рабочем чате. Набрала сообщение: «Глеб Викторович, насчет графика отпусков на следующий квартал…» — и удалила. Потом: «Спасибо за стейк» — и снова удалила. Слишком просто. Слишком сложно.
В итоге она просто отложила телефон. Посмотрела на стикер еще раз, потом аккуратно отклеила его и… запрятала в самый дальний ящик стола, под папку с личными документами. Как улику. Как доказательство того, что даже у «Узурпаторов» бывают моменты полного, абсолютного, идиотского, но все же… человеческого слабоумия.
А в своем кабинете Глеб Бармин смотрел на второй, совершенно идентичный пакет со стейком на своем столе и не мог заставить себя его открыть. Он не был голоден. Он думал о том, нашла ли она записку. Догадалась ли? Съела ли? Или выбросила, презрительно сморщив нос?
Он вздохнул и отодвинул пакет. Идея казалась ему все более идиотской. Но почему-то мысль о том, что она сейчас там, в своем кабинете, сытая и довольная, вызывала в нем странное, глупое, неподдельное чувство удовлетворения. Гораздо большее, чем от любого успешно подписанного контракта.
Война войной, а обед, как говорится, по расписанию. Даже если этот обед — самый неловкий и молчаливый акт перемирия в истории корпоративных войн.
Глава 22: Уязвимость Глеба
Кабинет Глеба Бармина был идеален. Безупречный порядок на столе, ни пылинки на глянцевых поверхностях, даже папки лежали под одним углом, словно выверенные лазерным уровнем. Это был островок тотального контроля в бушующем океане корпоративного хаоса. Но сегодня сам адмирал этого острова чувствовал себя так, будто его линкор дал течь и медленно, но верно идет ко дну.
Он пялился в экран монитора, где был открыт очередной квартальный отчет, но цифры плясали перед глазами, не складываясь в осмысленную картину. В ушах стоял гул — не от системы вентиляции, а от его собственных мыслей, которые крутились вокруг одной-единственной, не рабочей проблемы.
«Неуставные отношения… Предвзятое отношение… Психологическое давление…» — слова из вчерашнего разговора с классным руководителем Артема звенели в его голове, как набат. Не Артем виноват. Учительница. Какая-то Маргарита Павловна. Она, по ее словам, «не могла найти подход к сложному подростку». А по словам Артема, вырванным с боем, она «тупая старая кочерга, которая считает, что все должны мычать под ее дудку и если ты не мычишь, а молчишь, то ты саботажник».
Глеб сжал кулаки. Он мог одним звонком разрулить многомиллионный контракт, запугать до полусмерти нерадивого поставщика, заставить трепетать целый отдел. Но он был абсолютно беспомощен перед лицом этой… этой школьной склоки. Мир оценок, дневников, родительских чатов и обидных записей на полях был для него неизвестной вражеской территорией, где его власть, его деньги, его грозный вид не значили ровным счетом ничего.
Он взял телефон, чтобы в сотый раз позвонить своему юристу. «И что? — остановил он себя. — Засудить училку за предвзятое отношение? Пригрозить школе иском? Вызвать ее „на ковер“?» Он представил себе хрупкую женщину лет пятидесяти в очках, которая смотрит на него не со страхом, как его сотрудники, а с презрением просвещенного педагога к «богатому папеньке». И он почувствовал себя не Глебом Барминым, «Узурпатором», а просто растерянным отцом, который не знает, как защитить своего ребенка.
Его взгляд упал на стену. На ту самую стену, за которой сидела она. Лариса Орлова. «Грымза». Женщина, которая только вчера разнесла в клочья поставщика канцелярии, а позавчера спасла его от трудовой инспекции. Женщина, которая, как он подозревал, догадалась про тот дурацкий стейк. Отношения между ними после этого гастрономического инцидента висели в каком-то подвешенном состоянии — не война, но и не мир, скорее тяжелое, настороженное перемирие, где каждая сторона бдительно следила за другой, ожидая подвоха.
«Она… она же мать, — пронеслось в голове. — И ее дочь, та самая София, вроде бы не жалуется на школу. Наоборот, с Артемом они там какие-то свои проекты делают…»
Мысль была безумной. Немыслимой. Просить совета у своего главного идеологического противника? Добровольно показать ей свою уязвимость, свою беспомощность? Это было все равно что подставить горло под клинок.
Но другого выхода он не видел. Юристы и деньги здесь не работали. Нужно было что-то другое. Какое-то знание, к которому у него не было доступа.
С тяжелым вздохом, будто поднимая неподъемную штангу, он набрал внутренний номер.
— Лариса Дмитриевна, — произнес он, стараясь, чтобы голос звучал максимально нейтрально и деловито. — У вас есть минута? Ко мне.
В трубке повисла короткая пауза. Он ясно представил себе, как она на другом конце провода поднимает идеально очерченную бровь в немом вопросе: «Что я еще натворила?»
— Сейчас, — коротко бросила она и положила трубку.
Через две минуты в дверь постучали. Она вошла. Все та же безупречная «Грымза» в сером костюме, с холодным, готовым к бою взглядом. Но сегодня он увидел в этом взгляде не только вызов. Он увидел… потенциального союзника. Хотя сам себе в этом не признался.
— Садитесь, — он кивнул на стул напротив. Сам остался стоять, опершись о край стола, чтобы сохранить хотя бы видимость превосходства.
Лариса села, сложив руки на коленях. Ждала.
Глеб прошелся по кабинету, подбирая слова. Как начать? «Значит так, Орлова, у меня проблемы с сыном-подростком, выручайте»?
— Вопрос нерабочий, — выпалил он наконец, смотря куда-то в область ее левого уха. — Вернее, рабоче-… семейный. В общем, у Артема… — он запнулся, имя сына в рабочем кабинете звучало странно и уязвимо, — …проблемы в школе.
Лариса не моргнула. Ее лицо осталось каменным, но в глазах что-то мелькнуло. Не торжество, нет. Скорее… любопытство.
— С учебой? — уточнила она ровным тоном.
— Нет, черт возьми, не с учебой! — Глеб не сдержался и ударил ладонью по столу. От неожиданности вздрогнула даже Лариса. — С учительницей этой… истории, что ли. Говорит, он на ее уроках молчит, не проявляет активности. А он у меня… он не болтливый. Мыслитель. Она же его за это травит! Записи в дневнике, намеки при всех… — он снова заходил по кабинету, размахивая руками. — Я не знаю, что делать! Юрист тут бессилен! Деньги не помогут! Надо идти и… и…
— И порушить ей всю карьеру, послав на нее все кары небесные и земные? — закончила за него Лариса. В ее голосе не было насмешки. Была констатация факта.
— Ну… да! — выдохнул Глеб, останавливаясь напротив нее. — Именно! Но как?!
Лариса помолчала, изучая его. Она видела перед собой не директора. Она видела взволнованного, растерянного отца. И этот вид был настолько непривычным, что ее собственная оборонительная броня дала микроскопическую трещину.
— Глеб Викторович, — начала она мягче, чем когда-либо с ним разговаривала. — Вы же понимаете, что если вы придете в школу в образе… ну, в своем обычном образе… — она слегка повела рукой, очерчивая его фигуру, — …то вы только усугубите ситуацию. Учительница замкнется, займет оборонительную позицию. Она будет видеть в вас не родителя, а угрозу. А Артем окажется между молотом и наковальней. Ему будет только хуже.
— Что же мне, по-вашему, ползать перед ней на коленях и умолять? — проворчал Глеб, но в его тоне уже не было прежней ярости, была усталая беспомощность.
