"Узурпатор" и "Грымза" от ненависти до любви (СИ) - Анохина Елена "Элен159"

Она тут же позвонила Софии. Та сняла трубку после пятого гудка, и Лариса услышала тихие, подавленные всхлипы.

— Мам… ты уже видела? — прошептала София. — Всем разослали… Всем в классе… Я… я не могу туда идти…

Лариса сжала телефон так, что треснул чехол. Гнев, жгучий и беспомощный, пышным цветом расцвел у нее в груди. Она хотела кричать, требовать немедленно найти негодяя, разобраться, пригрозить, уничтожить. Но она слышала, как надрывается ее ребенок. И все ее «грымзовские» навыки оказались бесполезны. Она не могла прийти в класс и устроить разнос. Не могла пригрозить статьей о клевете. Она могла только говорить тихие, утешительные слова, которые казались до смешного неадекватными масштабу детской трагедии.

— Сонь, слушай меня… Все будет хорошо. Это просто чья-то глупая шутка… Ничего страшного…

— Это не шутка! — рыдала София. — Артем теперь вообще не смотрит в мою сторону! А все шепчутся! Я ненавижу их всех!

Лариса провела остаток пути в метро в состоянии, близком к кататонии. Она, Лариса Орлова, которая могла одним взглядом заставить трепетать менеджера среднего звена, которая разруливала корпоративные войны и ставила на место трудовые инспекции, оказалась бессильна перед лицом самой обычной школьной драмы. Перед лицом первой любви своей дочери, которая, похоже, закончилась, едва успев начаться, под аккомпанемент злорадного шипения одноклассников.

Весь день она продержалась на автомате. Провела совещание, подписала документы, ответила на письма. Но внутри все замирало каждый раз, когда она вспоминала о заплаканном голосе дочери. Она отправила ей десяток сообщений, но ответа не было. София отключила телефон.

К четырем часам напряжение достигло пика. Последняя капля переполнила чашу, когда Ирина, ее зам, радостно сообщила, что конфликт с учителем Артема Бармина благополучно разрешился благодаря «мудрому и тактичному вмешательству Глеба Викторовича».

«Бармин. Артем. Снова они. Сын „Узурпатора“, который посмел обидеть ее девочку, а его отец… отец теперь еще и образец мудрости и такта», — ядовитая мысль пронзила ее мозг. Иррациональная, несправедливая, но такая сильная.

Она не выдержала. Скомкав очередной отчет, она резко встала и вышла из кабинета, бросив на ходу Ирине: «Я на пять минут. Не беспокоить».

Она не пошла в курилку или столовую. Она направилась в самое глухое место офиса — маленькую заброшенную комнатку для ксерокса на другом конце этажа, которую почти не использовали. Ей нужно было просто побыть одной. Где никто не увидит.

Комнатка была заставлена старыми пачками бумаги и пыльными картриджами. Воздух пах озоном и пылью. Лариса прислонилась к холодному корпусу копировального аппарата, закрыла глаза и… сдалась. Тихие, предательские слезы покатились по ее щекам. Она не рыдала. Она просто плакала. От бессилия. От боли за свою девочку. От осознания того, что не может защитить ее от всего на свете. От страха, что эта детская травма оставит шрам на всю жизнь. И от глупой, детской обиды на весь мир.

Именно в этот момент дверь скрипнула и открылась.

На пороге стоял Глеб Бармин. В руках он держал стопку бумаг — видимо, тоже решил воспользоваться уединенным ксероксом. Увидев ее, он замер, его брови поползли вверх от изумления. Он увидел не «Грымзу». Он увидел заплаканную женщину с размазанной тушью и беззащитным, потерянным выражением лица.

Лариса резко выпрямилась, пытаясь стереть слезы тыльной стороной ладони, делая вид, что что-то попало в глаз.

— Глеб Викторович… я… — ее голос сорвался, предательски дрогнув.

Он вошел внутрь, позволяя двери закрыться за ним. Он молча смотрел на нее несколько секунд, и Лариса ждала колкости, едкого замечания, насмешки. «Что, Орлова, плачете? Неужели нашли ваше слабое место?»

Но он ничего не сказал. Вместо этого он медленно, почти неуверенно, достал из внутреннего кармана своего идеального пиджака чистый, отглаженный носовой платок. Белый, с тонкой синей каемкой. Мужской. Он протянул его ей.

Лариса смотрела на платок, потом на него, не в силах пошевелиться. Это было настолько неожиданно, что даже слезы на мгновение остановились.

— Возьмите, — тихо сказал он. Его голос был низким, без привычной металлической нотки. — Он чистый.

Она машинально взяла платок. Ткань была мягкой, пахнущей дорогим парфюмом и чем-то еще… просто чистотой.

— Спасибо, — прошептала она, сжав его в руке, не решаясь воспользоваться.

Глеб оглядел комнату, его взгляд упал на единственный стул, заваленный бумагами. Он молча сгреб бумаги на пол и отодвинул стул в ее сторону.

— Садитесь.

Она послушно села, чувствуя себя полной идиоткой. Он прислонился к ксероксу рядом, скрестив руки на груди. Неловкое молчание затянулось. Его присутствие, обычно такое давящее, сейчас казалось… необъяснимо спокойным. Он не лез с расспросами. Не требовал объяснений. Он просто был там.

— Дети… — наконец произнесла Лариса, глядя в пол и сжимая в пальцах его платок. — Иногда они… ломают тебя больше, чем любая работа.

Он кивнул, глядя куда-то в стену.

— Да, — просто сказал он. И в этом одном слове было столько понимания, что Ларисе снова захотелось плакать.

— У меня… у Софии… — она запнулась, не зная, как говорить об этом. С ним. С Барминым.

— Я знаю, — тихо сказал он.

Она резко подняла на него голову.

— Вы… знаете?

— Артем все рассказал, — он вздохнул, провел рукой по лицу. — Вчера. Он сам не свой. Какой-то идиот сфотографировал их и разослал всюду. Он боится, что вы меня сейчас возненавидите еще сильнее. И что Соня его ненавидит.

Лариса слушала, и камень на душе понемногу начинал таять. Он знал. И он не злорадствовал. Он был на ее стороне. На стороне их детей.

— Я не ненавижу вас, — выдохнула она, и это была правда. В данный момент она не испытывала к нему ничего, кроме странного чувства общности в этом горе. — Я… я просто не знаю, как ей помочь. Что сказать. Я чувствую себя такой беспомощной…

Ее голос снова дрогнул. Она сжала платок в кулаке.

Глеб молча оттолкнулся от ксерокса.

— Подождите здесь, — сказал он и вышел из комнаты.

Лариса осталась сидеть одна в гулкой тишине, прижимая к лицу его платок. Он пах им. Настоящим, живым мужчиной, а не офисным монстром. Это было смущающе… утешительно.

Через пять минут он вернулся. В руках у него было два картонных стаканчика с дымящимся кофе. Он протянул один ей.

— Двойной эспрессо с корицей. Как вы любите.

Она снова смотрела на него как завороженная. «Он знает, как я люблю кофе?» Она взяла стаканчик. Тепло приятно обожгло пальцы.

Он присел на край стола рядом, не говоря ни слова. Они сидели так в тишине, слушая, как остывает ксерокс и за стеной гудит жизнь офиса. Он не пытался ее обнять, утешать словами, давать советы. Он просто был рядом. И его молчаливая поддержка значила в тысячу раз больше любых слов.

Лариса сделала глоток кофе. Он был идеальным. Крепким, горьковатым, с нужной долей корицы.

— Спасибо, — снова прошептала она.

— Не за что, — так же тихо ответил он.

Они допили кофе молча. Когда она опустошила стаканчик, он взял его у нее из рук и выбросил в урну вместе со своим.

— Идите домой, Лариса Дмитриевна, — сказал он, и в его голосе снова появились нотки начальника, но на этот раз мягкие, почти отеческие. — К дочери. Работа подождет.

Она кивнула, поднимаясь. Она чувствовала себя опустошенной, но уже не разбитой. Слезы высохли. На душе было по-прежнему тяжело, но уже не так одиноко.

— А вы? — спросила она, уже у двери.

— Я поговорю с Артемом еще раз, — сказал он. — Мужской разговор. Может, смогу что-то понять. И… — он запнулся, — …скажите Софии, что он не виноват. Он просто… растерялся.

Лариса кивнула. Она вышла из комнатки и пошла по коридору к своему кабинету, чтобы собрать вещи. В руке она все еще сжимала его белый платок с синей каемкой. Она не отдала его. И он не попросил.

Глеб Бармин остался стоять в комнате для ксерокса, глядя на закрытую дверь. Он чувствовал странную пустоту в груди и непонятное тепло. Он видел ее слабость. И вместо того, чтобы воспользоваться этим, чтобы нанести удар, он… подал ей платок. И принес кофе. И это было правильно. Более того, это лучше, чем любая выигранная схватка.