Спецназ. Притворись моим (СИ) - Алекс Коваль

— Что ты можешь ему дать, Ира?

Я торможу.

Она что, серьезно?

Медленно-медленно оборачиваюсь, удивленно переспрашивая:

— Что ты сказала?

— Ты слышала меня! — дергано толкая свою дребезжащую тележку, подкатывает ко мне Вероника. — Ну что ты в свои двадцать лет можешь ему дать, а?

— А что ты дала ему в свои… сколько? Двадцать пять? Что ты дала ему, кроме психологической травмы? Он семь лет живет, думая, что никогда и никого больше не сможет полюбить. Он не ищет серьезных отношений. Он не пытается построить семью. Он разочарован в женщинах. Боже! Что ты ему дала? — срывается мой голос.

— Это все потому, что он все еще любит меня.

С моих губ срывается смешок. Один. Второй. Пока я не начинаю истерически хохотать.

— Поразительная самоуверенность, — качаю головой. — Или тупость.

— Даже если он сам это забыл… но нам было хорошо вдвоем!

— Да, полагаю, было. Пока ты не запрыгнула на член его друга. Как долго, кстати, это продолжалось? Ни за что не поверю, что эта история была одноразовой.

— Тебя это не касается! — шипит мне в лицо Вероника.

— Держи свои руки подальше от моего Никиты! — вторю я ей.

Снова делаю попытку уйти, но эта стерлядь снова цепляет меня «на крючок», заявляя:

— Я могу родить ему ребенка!

— Да правда что ли? А ты, часом, не забыла, что у тебя, вообще-то, есть муж? Или ты и тут и там можешь? Так ты сначала у мужчин спроси, согласны ли они одну жену на двоих делить.

— Ну зачем он тебе, а⁈ — звучит с отчаянием. — Ты молодая! У тебя еще вся жизнь впереди! Романы, свидания, учеба, эксперименты, поиски себя в этой жизни… Тебе не нужна сейчас семья. Тебе не нужны обязательства. Не нужны серьезные отношения и клятвы в вечной любви. А Никите нужны! Он не твой зеленый одногруппник, понимаешь? Ему тридцать пять лет. Еще пять, и он уйдет на пенсию. И что ты будешь делать с ним потом? Ира, он взрослый мужчина, которому пора остепениться и построить что-то основательное!

— Хочешь, раскрою тебе страшную тайну? Вероника, ты херовый фундамент, чтобы строить на тебе что-то основательное.

— А ты тупая малолетка, которая просто не понимает, во что ввязывается!

Я сжимаю челюсти, поскрипывая зубами. Банка в моей руке становится невыносимо тяжелой! Так и хочется взять и запустить ее в голову этой беспринципной стерве. Раскроить ее тупой череп и посмотреть: а есть ли там вообще мозги? По ощущениям — нет.

Я сдерживаюсь. Из последних своих сил. И даже умудряюсь улыбнуться, говоря:

— Пусть я буду лучше тупая малолетка, чем беспринципная шлюха.

Больше не говоря ни слова и не обращая внимания на истошные поросячьи визги у меня за спиной, ухожу. Иду между стеллажей с хлебобулочными изделиями и растираю большим и указательным пальцем переносицу. К глазам неожиданно слезы подступают.

Я раздражена. И от этого раздражения у меня все чешется. Злюсь, и мне хочется орать и бить кулаком в стену. А еще расстроена так, что в глотке плещется горечь.

Я не хочу думать о том, что эта идиотка мне наговорила! Не хочу анализировать ее слова! Не хочу к ним прислушиваться и воспринимать всерьез!

Но…

Ему нужно остепениться… Ему нужна семья…

Сука Ника! Надо было все-таки ей врезать! Так обидно от понимания, что она права!

Сотников слишком хороший мужчина. Он стал бы чудесным мужем и потрясающим отцом. Его возраст к этому располагает. Ему бы только женщину хорошую, основательную, милую, нежную, заботливую, готовую быть с ним рядом вопреки всему.

А что я?

Я втянула его в идиотские фальшивые отношения. Тупая малолетка! Заставила врать и изощряться. Пользуюсь его добротой. И подсела на его тело, как на самые сильные антидепрессанты. Я испытываю в нем почти физическую необходимость! Мне требуется постоянная доза его объятий, улыбок и поцелуев. Пропустив хоть один «прием», меня начинает ломать. Я влюблена. Безумно и без памяти. Да! И я понимаю это!

Но не понимаю: насколько я готова к семье? К детям? Готова ли я остановиться на одном мужчине на всю свою жизнь? Готова ли растворить свое «я» в этих отношениях, чтобы появилось крепкое «мы»? И что, если нет? Тогда получается, что… Господи, возможно, я просто использую Сотникова! Использую его так же нагло и эгоистично, как это когда-то делала Вероника!

От последней мысли мне физически становится плохо. Меня начинает мутить. Я ставлю злосчастный горошек на ближайшую полку и растираю ладонью шею. Подкатывает. Оглядываюсь в поисках касс и выхода на улицу. Мне нужно отдышаться. Но тут моей талии касается крепкая рука, обнимая.

— Меня ищешь, Ириска?

— Никит? — выдыхаю я, встречаясь с ним взглядом.

— Ну да, а ты ожидала увидеть кого-то другого, Агапова? — хмыкает он весело. — Что ж, прости, если разочаровал.

Внимательно вглядевшись в мое лицо, Сотников перестает улыбаться.

— Ир, ты побледнела. Как ты себя чувствуешь? Все хорошо?

— По правде говоря, мне бы не помешало выйти на свежий воздух, — нервно улыбаюсь. — Здесь немного душно, — дергаю ворот кофты.

— Идем, — ставит корзинку на гору упаковок туалетной бумаги Сотников. — Выйдем.

— Подожди, а продукты?

— Посажу тебя на улице на лавочку и вернусь, рассчитаюсь.

Мы выходим на морозный воздух. Сотников, поддерживая меня за талию, подводит меня к скамейке на аллеи у магазина. Стягивает с головы свою шапку и усаживает на нее. Хочется разрыдаться. Черт! Ну почему он такой? Такой внимательный? Зачем?

Присев рядом на корточки, мужчина застегивает молнию на моей куртке до самого подбородка и натягивает на мою голову капюшон. Внимательно в глаза заглядывает, своими шершавыми ладонями обхватывая мои щеки.

— Где болит? Давай как на духу, детка.

— Тошнит немного и голова кружится. Не страшно.

— Воды?

— Нет. Не хочу.

— И часто тебя так кроет? — спрашивает обеспокоенно.

— Нет. Это… Наверное, переутомление. Мы почти всю ночь не спали и день провели на ногах, — нахожусь я. — Сейчас я немного посижу, и все будет нормально. Не боись, Сотников, тебе не придется тащить в дом своей мамы мое бездыханное тело, — пытаюсь пошутить.

Мужчина только больше хмурит брови.

— Точно? Может, прокатимся в больницу?

— Никаких больниц.

— Ириска…

— Не занудствуй! — закатываю я глаза.

— Ладно, — поджимает губы Никита. — Пять минут. И я вернусь.

— Окей. Не торопись. Дальше лавочки я никуда не уползу.

Удостоверившись, что я вполне комфортно устроилась, Никита чмокает меня в лоб и возвращается в магазин.

Я запрокидываю взгляд в ночное небо и выпускаю струйку пара изо рта. Надо же было этой селедке испортить нам такой классный день!

Глава 25

— У нашей дочурки своеобразный способ проявления любви, — с улыбкой говорит мой папа.

И тут я понимаю, что разверзлись врата в ад… Ад детских постыдных историй Ирины Валерьевны Агаповой.

— О да, да! — подхватывает мама. — В детском саду Ире нравился один мальчишка, и она не нашла способа лучше выразить свои чувства, кроме как зазвездить ему ложкой в лоб!

— А в первом классе, Люб, помнишь? Как они подружились с Танькой Зайцевой? Поколотили друг друга ранцами! С тех пор стали подружками — не разлей вода.

— А ее первый парень? Сын наших соседей. Милый, симпатичный парнишка, которого она чуть на вилы не насадила!

— Он не был моим парнем! Мы просто дружили. И ничего милого в Максе не было, вообще-то он был местный «бэд бой» и какого-то черта ночью шарился на нашем участке. Все, мам, пап, прекращайте! — закатываю глаза. — Не заставляй меня краснеть!

— Мы ничего такого не сказали, детка!

— Время идет, способы выражения чувств не меняются. Бьет — значит любит, — посмеивается Сотников. — Да, принцесска?

Я испепеляю своего фальшивого парня взглядом.

— Ой, Валер, а помнишь, как наша девочка училась целоваться на помидорах? Это была такая умора!

Я стону.

Мама Никиты с восторгом слушает.