Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

Брино и Дельбарт потеряли равновесие на покосившейся крыше и с трудом удержались на ногах. Похожие на шахтеров в рушащейся шахте, они ослепли от пыли и кричали друг другу: «Не отпускай веревку!» — потому что выпустить ее из рук означало навсегда потерять Зо. Дорожники уперлись ботинками в потрескавшееся перекрытие. Они не разговаривали, лишь потели и тужились в тишине, фут за футом вытаскивая изношенную веревку и сворачивая ее кольцами у ног, пока наконец не вытащили всю, кроме самого последнего отрезка. А затем вытащили и его тоже.

На конце веревке оказался вовсе не Зо, а отколовшийся кусок бетонной плиты, который он привязал вместо себя.

Книга четвертая

1

Во вторник, двенадцатого января, Венсан Леконт, ощутив слабое сотрясение, выскочил из своего кабинета в вестибюль. Было шестнадцать часов пятьдесят три минуты, деревянные ставни на окнах были закрыты, огромный потолочный вентилятор перемешивал душный воздух. Коллеги доктора собрались вокруг стола его секретарши. Доктор Божоле, один из заместителей, кивнул на секретаршу.

— Сандра считает, что американцы проводят испытания оружия.

Сандра улыбнулась.

— На атолле Бикини, — пояснила она. — Не слишком-то они жалеют острова.

Леконт вернулся к работе, но все валилось у него из рук. Он почувствовал облегчение, когда в дверях появился Божоле.

— Пойдем, ты тоже должен послушать.

В вестибюле было включено радио, и Сандра шик нула на них.

— Землетрясение в Порт-о-Пренсе, — прошептала она.

Голос диктора был похож на сигнал SOS с тонущего корабля. Возбужденный, приглушенный помехами, он преодолел тысячу миль.

— Вещают из церкви в Болоссе [121], — объяснила Сандра. — Это единственная работающая станция в столице.

Они снова услышали диктора, умолявшего о помощи: доминиканцев, кубинцев, американцев, а потом Бога, именно в таком порядке. Всплеск помех прервал передачу, после чего снова раздался голос, призывавший людей обращаться за помощью в другие места, поскольку Лопиталь Женераль разрушен.

Леконт был как громом поражен этим объявлением, словно оно прозвучало из уст самой Анайи.

— Что с тобой? — спросил Божоле.

Леконт смотрел перед собой невидящим взглядом. Он представлял себе здание университета с опоясывающими его коридорами и тяжелой бетонной крышей.

— Анайя учится в столичном училище, — пробормотал он, — в медицинском городке.

Венсан вернулся в свой кабинет, чтобы связаться с дочерью, а когда не смог дозвониться, стал звонить Дезмонду Тессьеру. Всё те же зловещие помехи на линии заставили сердце Леконта учащенно забиться. Он встал и вернулся в вестибюль. Сандра и доктор Божоле, увидев его лицо, хором спросили, что случилось, но Леконт не ответил. Не смог.

Грудь у него стеснило, отчего кровь в артериях запульсировала, а глаза словно вылезли из орбит. В ушах стоял такой звон, что мужчина едва нашел дорогу наружу, ведомый исключительно привычкой, и наконец выбрался на дневной свет. Но солнце не принесло облегчения. Окружающий мир был великолепен и страшен, потому что совсем не изменился, Леконту же казалось, будто он в одно мгновение лишился своей прежней жизни со всеми ее порядками.

Точно такое же чувство Леконт испытал, когда узнал о смерти Розалин. Тогда он был за тысячу миль от дома, на конференции Всеамериканской организации здравоохранения в Вашингтоне. Доктор ушел из конференц-центра и отправился бродить по чужому городу, ошеломленный его памятниками и чистыми светлыми улицами. Все казалось нереальным: и разговор с коллегами, и поездка на такси в аэропорт, и море внизу во время долгого перелета домой. Все казалось нереальным, пока Леконт снова не увидел дочь и не обнял ее.

— Анайя! — закричал он. — Анайя!

Жалобный вопль, сорвавшийся с его губ, заставил окружающих торговцев оторвать взгляды от своих товаров. Ему захотелось рявкнуть на них. Как они смеют продавать рис и бобы на улице Стенио Венсана, когда в Порт-о-Пренсе только что погибла его дочь? Леконт огляделся, точно не понимал, куда ему идти.

Он отыскал свою машину, забрался на заднее сиденье и захлопнул дверцу, прежде чем Клод, его водитель, успел подбежать из тенистого уголка под сенью деревьев, где коротали время шоферы, ожидающие хозяев. Затем Леконт, почти не открывая рта, приказал Клоду отвезти его домой; на его лицо страшно было смотреть. Машина катила по привычным городским улицам, которых он не узнавал. Комиссариат, рядом с которым полицейские играли в карром [122], автобусы перед автовокзалом, знакомый с рождения красный собор — все это было лишено глубины, словно двухмерное изображение.

Клод наблюдал за хозяином в зеркало заднего вида. Доктор не мог сохранять спокойствие. Только что он сидел, обхватив голову руками. И вот уже откинулся на подголовник, издав страдальческий вздох, которого шофер никогда раньше от него не слышал. Вцепился в галстучный узел, развязал его, расстегнул воротничок. Затем, вопреки десятилетней привычке, опустил стекло и велел Клоду сделать то же самое.

После этого доктор подставил лицо ветру, и это как будто даже успокоило его. Но лишь на минуту. Пошарив рукой на сиденье подсобой, он обнаружил конверт, спровоцировавший новый приступ отчаяния.

— Письмо, которого вы ждали, — пояснил Клод. — Пришло сегодня днем.

Это был официальный отчет о зачислении Анайи на весенний семестр. Эмблема на университетском бланке плыла перед глазами и вспыхивала, как живая. Вот она, неопровержимая улика. Леконт сам отослал дочь в столицу, на погибель.

Ему вспомнился их последний разговор в августе: поначалу Венсан пытался быть рассудительным. «Я не навязываю тебе свою волю, не действую силой, — сказал отец дочери. — Просто хочу для тебя самого лучшего».

Анайя сидела напротив с ледяным выражением лица, отказываясь говорить и даже смотреть ему в глаза, так что Леконт в конце концов обиделся и высказал ей все то, о чем потом пожалел. Назвал дочь неблагодарной, избалованной, глупой. Обругал ее bouzen, шлюхой! Доктор вскрикнул, вспомнив, что было дальше. Он, словно судья, имеющий законное право, вынес решение и сослал ее в Порт-о-Пренс.

И после этого, как последний дурак, ощутил облегчение! Напряженные отношения между ними установились так давно, что интрижка с тем рабочим из бригады Поля казалась лишь предлогом для отсылки дочери из дома. Леконт вспомнил о бедняке впервые с тех пор, как тот появился у его двери и потребовал плату за два месяца работы. Доктор тогда рассмеялся парню в лицо и выгнал, посоветовав найти девушку, которая привычна к нищете, и обеспечить ее этой нищетой до отвала. Теперь в сравнении с великим бедствием в Порт-о-Пренсе рабочий казался надуманной угрозой, невинным пустячком.

Они доехали до окраины города и свернули к Шабанну. Но идиллический пейзаж с пышными манго и высокими калебасовыми деревьями, всегда умиротворявший Леконта, сейчас делал его еще более несчастным. Он снова и снова проигрывал в уме последний разговор с Анайей, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь доброе или хорошее, но тщетно. Нервное возбуждение, слегка улегшееся, когда он опустил стекло, на глазах набирало силу.

Доктор использовал свои связи во властных структурах, чтобы обеспечить перевод Анайи в государственную школу медсестер, и с тех пор общался с деканом и его секретаршей чаще, чем с собственной дочерью. Леконт получил сведения о ее оценках за осенний семестр и отметил это бокалом красного вина. Когда он позвонил Анайе в Рождество, дочь разговаривала с ним сухо и презрительно, сообщив лишь, что собирается провести каникулы с кузиной Надин в приморском отеле «Ройял декамерон индиго», и предупредив, что сотовая связь там неустойчивая. Весенний семестр начнется в понедельник, одиннадцатого января, добавила девушка, и тогда она позвонит ему. Это был их последний разговор.