Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

— Когда это случилось, мы были в родовспомогательном флигеле «Фатима».

Леконт последовал за Йонис на вымощенный плитами двор школы, ощущая себя так, словно он на дне морском. Все звуки — слова сестер, стоны раненых, лай собак — были приглушенными и далекими, солнечный свет рассеянный, как под водой. Даже воздух сгустился и сопротивлялся продвижению доктора, будто он находился в море и плыл против волн.

Йонис замолчала и опустилась на колени рядом с одной из девушек.

Та лежала лицом к зданию школы. Но даже с такого расстояния, под таким углом и при таком освещении Леконт понял, что это его дочь. Он мог узнать ее только по профилю, в точности повторявшему профиль его покойной жены: челюсти слегка выдавались вперед, так что рот оказывался самой заметной частью лица, первым, что вы видели, когда смотрели на нее, и последним, что вы забудете, потеряв ее навсегда.

Леконт приближался к дочери словно по воде. Затаив дыхание, он, казалось, плыл над тысячами страниц медицинских учебников из университетской библиотеки, разбросанных повсюду. Анайя походила на фигурку из необожженной глины — мягкую, уже оплывшую. Волосы были заплетены в косички, лицо покрыто пылью.

Страшная усталость охватила Леконта, и он упал на колени. Не так ему мыслилась встреча с дочерью: он представлял себя деятельным и энергичным, со стетоскопом или каким-нибудь инструментом, а оказался совершенно ошеломленным. С трепетом, словно боясь ее повредить, доктор приложил два пальца к яремной впадине на шее дочери.

Ровное биение ее сердца в тот момент, когда Леконт уже потерял всякую надежду, потрясло его до слез. Звуки окружающего мира вернулись, точно грохот волны, разбивающейся о берег. Послышались громкий лай собак, христианские песнопения на холмах и голос студентки, дающей отчет:

— Давление девяносто на семьдесят два. Пульс слабый, нитевидный. Тахикардия, сто десять ударов в минуту.

У Анайи был перелом левой ключицы в средней трети; большой синяк на левом боку заставил Леконта опасаться внутреннего кровотечения. Но живот был мягкий, и когда девушке вставили катетер, он наполнился мочой, а не кровью. Были сломаны обе кости левой голени, ступня вывернута под неестественным углом.

Доктор выдвинул свой медицинский чемоданчик, открыл его и потянулся к инструментам. Исключительно по привычке выбрал стетоскоп, вставил оливы в уши и приложил головку к груди дочери. Ему вспомнилось то утро в Жереми, когда он подарил Анайе стетоскоп и она выслушала сердца у них обоих. «Что ты слышишь?» — «Мама велит, чтобы мы жили в мире»…

Теперь, в Порт-о-Пренсе, ее сердце не давало сбоев, оно мерно стучало, а ровное дыхание, как прохладный морской ветерок, остужало его жгучую тревогу.

Йонис вывела из тени одну из своих однокашниц.

— Это Верна, — представила она девушку. — Она была с нами на занятиях Какетт.

Верна выглядела как призрак четверокурсницы: худая, дрожащая, запыленная.

— Крыша раскололась на куски, — сказала Йонис, — и рухнула под углом, вот так, — она изобразила рубящий жест. — Мы с Верной смогли выбраться, а Анайя оказалась в ловушке.

— Так мы ее и нашли, — подхватила Верна. Она достала монетку в один доллар. — Это спасло ей жизнь.

— Адокин?

— Она стучала им, чтобы подозвать нас, — объяснила Йонис. — Вот так.

Она стукнула монеткой по стойке капельницы: раз, другой, третий. Отчетливый, режущий ухо звон — крик о помощи, который его дочь обращала к миру, — сильно подействовал на Леконта. Врач закрыл глаза. Девушки рассказали ему, как отыскали группу студентов юридического факультета и уговорили их отправиться к школе медсестер. Идя на стук адокина, они нашли Анайю и помогли команде зути вызволить ее. Поднявшись на ноги и обняв обеих девушек, Леконт поблагодарил их за спасение дочери.

Прежде чем прибыли международные группы спасателей, прошли дни, а может, часы. Леконт абсолютно утратил чувство времени. Он спал рядом с Анайей, не снимая белый халат, совсем как в первые дни ординатуры, когда возложенная на молодого врача задача защиты жизни от суровых напастей ошеломляла и одновременно вселяла в него силы. В конце концов он поговорил с хирургом из Квебека, и они вместе перенесли Анайю в одну из импровизированных операционных.

— Она мочится? — спросил хирург. — Меня беспокоят ее почки и синдром длительного сдавления.

У канадца были могучие бицепсы и заросшая темными волосами шея.

— Ей понадобится диализ, — сказал Леконт. — А у нас даже нет электричества, чтобы запустить аппарат.

Канадец помолчал, посмотрел на Леконта.

— Мне очень жаль. Кто вы?

— Ее отец.

Хирург-ортопед был тучным, до предела уставшим, с курчавыми черными волосами и темными кругами под глазами от постоянного недосыпания.

— Боже милосердный! Я думал, вы ее врач, — воскликнул он. Затем снял шину с ноги Анайи и осмотрел рану, проходившую поперек голени. Хирург на пальцах объяснил, что у девушки сложный оскольчатый перелом обеих костей левой голени. Средний и указательный пальцы канадца, изображавшие берцовую и малоберцовую кости, двигались в противоположных направлениях.

— Дома у нас были бы неплохие шансы. Внешняя фиксация, серия операций. Но здесь? Мне очень жаль. — Доктор изъяснялся на причудливом французском, который навсегда врезался Леконту в память. — Я не смогу спасти ей ногу.

Леконт был окончательно изгнан из операционной известием о предстоящей ампутации. Ему было невыносимо смотреть, как у дочери отнимут ногу. Вместо этого он вызвал машину, решив, что горячий душ и крепкий ночной сон — то, что ему сейчас нужно больше всего. Снаружи уже стемнело, и под тамариндовыми деревьями во дворе больницы спали целые семьи. В траве рядом с ними мерцали свечки.

Шофер повез Леконта по авеню Джона Брауна через темный город.

— Где мы? — спросил врач.

— Вот он.

Леконт выглянул в окно. Отель, который он давно считал своим столичным пристанищем — с баром, где когда-то они с женой выпивали, и верандой, где он заказывал себе кофе, — был разрушен. Остались лишь оголенный холм с пальмами, качавшимися на склоне, и тысячи звезд над безжизненным городом.

— Может, остался какой-нибудь другой? — спросил шофер.

Леконт ответил не сразу. Затем в отчаянии, чувствуя, что ему некуда больше поехать, что этот город совершенно ему не знаком, словно он никогда не бывал здесь раньше, доктор велел отвезти его к особняку Ке-Жарден, в Жювана.

На пороге появился Тессьер, отрешенный, как призрак в собственном мавзолее. Он засунул мизинец глубоко в ухо.

— Пониженное давление причиняет большой дискомфорт, — проговорил судья.

В доме все выглядело так, словно землетрясение случилось только что. В тех местах, где при толчках рухнули куски кровли, на мраморных полах образовались трещины, груды битого фарфора были сметены к стене.

Тессьер сообщил:

— Я уволил Атамиз.

— Зачем?

— Чтобы всецело отдаться горю, нужны уединение и ничем не нарушаемый покой.

У Леконта перехватило дыхание.

— Надин? — спросил он. — Ты знаешь наверняка?

— Я сам пошел проверить квартиру. Возможно, это была ошибка. Теперь всякий раз, когда я закрываю глаза, передо мной встает эта груда обломков. Я не могу спать. Так и вижу ее там в тот последний день, на кухне: она слышит грохот, выскакивает на балкон и погибает, пытаясь получше рассмотреть, что случилось.

Леконт внезапно осознал, что местоположение — это практически все, что можно сказать о людях, погибших при землетрясении. Про каждого из них говорили, где он погиб, а не от чего и даже не для чего он жил; это был и некролог, и эпитафия.

— Мари, конечно, во всем винит меня, — продолжал Тессьер. — И она права! В конце концов, это я уступил и позволил дочке переехать в тот проклятый дом.

Не зная, что еще сказать, смущенный горем, куда более глубоким, чем его собственное, Леконт осведомился о Мари-Мишлен.

Судья махнул рукой.

— Она улетела первым же рейсом и клянется, что никогда не возвратится.