Потому что холодная я совсем. Дрожу.
Все остальное словно в тумане: расстроенный голос Большого, короткие распоряжения хозяина дома, потом мы куда-то идем, едем…
За окнами машины мелькают деревья.
А мне холодно. И тепла сидящих рядом с двух сторон мужчин не хватает.
Голос врача на репите звучит в голове.
Умерла. Умерла. Умерла.
Вот и все.
Все.
У меня никого не осталось. Совсем никого.
— Совсем никого… — я шепчу это вслух, для себя. Но меня слышат.
— Мы есть, малышка, — голос Лиса непривычно серьезный и нежный, а его поцелуи — утешающие, — мы. Я и Камешек.
На мои холодные ладони падает огромная огненная рука Лешки. Он не умеет утешать. Делает то, что умеет. Греет.
Боже…
Если бы не они, я бы замерзла полностью.
Они не говорят привычных слов, банальных, не нужных. Они просто рядом.
И мне становится легче.
Оглядываюсь, только теперь осознавая, что мы куда-то едем.
— Куда мы?
— Надо в город, — коротко говорит Лешка.
— Но… Надо же в больницу, — мозги не работают совершенно, голова тяжелая и пустая, слова вспоминаются с трудом, — что-то же надо сделать, да? Документы… Похороны…
— Этим займутся, не волнуйся, — отвечает Лис, — ты ничего делать не будешь.
— Но это же… Мама… — я произношу это, и голос дрожит.
Умерла. Как так? Умерла.
Когда я ехала сюда, уже зная, что она больна, что у нее был инсульт, тяжелый инсульт, все равно даже мысли не допускалось, что может быть такой исход…
Мы не были близки, а ее поступки вообще заставили забыть, что у меня была семья, родители, но… Но я все время, на каком-то подсознательном уровне, знала, что она где-то есть, она живет, находится в одном со мной мире. И было… Не спокойно, нет. Правильно. Это было правильно.
А сейчас неправильно.
Мир неправильный сейчас.
— Маленькая, — Камень сжимает мои ледяные ладони, смотрит в глаза, — тебе надо отдохнуть, понятно? Ни о чем не беспокойся. Мы все сделаем.
— Но… — все еще пытаюсь возразить я, — это… неправильно.
— Все правильно. Мы все организуем, ты отдыхай. Куда хочешь? Ко мне поедешь?
— Д-да…
Я даже не задумываюсь, сама мысль ехать сейчас в отель, оставаться там одной, кажется ужасной.
— А вы? Вы со мной? — я смотрю тревожно то на одного, то на второго, понимая со всей ясностью, что сейчас просто не могу лишиться тепла, которым они так щедро делятся со мной.
— Да, с тобой, конечно, — кивает Камень, а Лис, снова обняв, шепчет в ухо:
— Мы теперь всегда с тобой, малышка, всегда… Хочешь поспать? Нам ехать еще полчаса. Поспишь?
Я мотаю головой, думая, что сейчас точно не усну, какой тут может быть сон?
И… Засыпаю.
А во сне вижу летнюю площадку в детском саду.
Вечер, после ужина нас выводили гулять, и с улицы всех забирали родители.
Я сижу одна в песочнице, играю… И смотрю на ворота детского сада.
Всех других детей забрали, а меня еще нет.
Мама почему-то задерживается, и я начинаю волноваться.
Почему она не идет?
Что-то случилось?
Или она… забыла про меня?
А вдруг, она никогда больше не придет?
Но нет, такого же не может быть!
Она придет, обязательно придет!
Я все смотрю и смотрю на ворота детского сада, и жду маму.
А она не идет.
И я плачу, неожиданно очень отчетливо понимая, что она не придет.
Она меня оставила.
Одну.
В этом мире.
***
Мы маленькие дети, потерянные в мире,
И в этом одиноки, песчинки на ветру.
Скажи мне, мама, правду, ведь ты же не покинешь?
Скажи мне, мама, правду, скажи: “Я не умру.
Я буду всегда рядом, я обниму, собою
от всех невзгод и бедствий тебя смогу укрыть”.
Скажи мне, мама, правду, будь честною со мною.
И, веря в эту правду, мне станет легче жить.
Песчинки разлетятся, чтоб больше не столкнуться,
И мы в огромном мире останемся одни.
Скажи мне, мама, правду, что я смогу вернуться,
когда зажжешь ты в бурю сигнальные огни.
Когда вокруг потери, и все так зыбко, мрачно,
мне нужен свет твой мама, ладонью помани…
А правда, словно искра, сгорит во тьме однажды.
Прошу, скажи мне, мама, прошу, не обмани…
56
Потом, когда я буду пытаться вспоминать эти несколько дней, после известия о смерти мамы, то смогу охарактеризовать их одним словом: серое.
Все было серое. Небо, люди вокруг, мои эмоции.
То первое, острое, больное, схлынуло, и осталась лишь серость.
Тягучая и душноватая, она развеивалась лишь, когда мы оставались одни с Лисом и Лешкой.
Я не знаю, чем они занимались, когда отсутствовали, а отсутствовали они периодически, по очереди, никогда не оставляя меня одну, но вместе мы разговаривали, смотрели фильмы, обнимались.
Мои мужчины меня грели, старательно развеивая своим огнем жуткий серый мир.
И делая его теплым и мягко-цветным. Нашим.
Где-то за пределами его остался мой предполагаемый отец, Ирка, она, кстати, понятливо не домогалась до меня, когда узнала о случившемся. Принесла соболезнования, спросила, чем помочь, выразила настойчивое желание приехать, но, выяснив, что я не одна, и что помощи тут вагонище, просто отступила в сторону, предупредив, что все текущие наши вопросы с композитором и выходом новой совместной песни решит сама.
А я, вяло порадовавшись, что настоящих людей в моей жизни все же гораздо больше, чем тварей, вернулась к просмотру какого-то сериала, под бок к молчаливому горячему, как печка, Камню.
Он обнял меня, потерся подбородком о мою макушку, вздохнул… И на меня снизошло невероятное уютное спокойствие.
Лис где-то бегал по делам, он, оказывается, не просто так сюда приехал, а по поводу, да еще и дополнительные поводы нашлись, а Камень остался.
Я знала, что вечером они поменяются. Камень поедет решать вопросы Бешеного Лиса, те, которые самому Бешеному Лису решать некогда или не по статусу, а Лис останется со мной. Будет смешить, пытаться готовить странные блюда, которым его научили африканские аборигены, тискать меня, целовать. И ни слова не скажет про то, что там, снаружи.
Мне нужны были эти дни, серые, тягучие, с теплыми всплесками любви и заботы. Без разговоров, выяснений отношений, мыслей о будущем.
Безвременье.
Похороны я пережила спокойно.
То ли успокоилась уже настолько, что все воспринималось через призму этого спокойствия, то ли присутствие Лиса и Камня помогло. А, возможно, еще то, что я вообще никакого участия в организации не принимала.
И маму увидела уже в гробу, спокойную и даже красивую.
И чуть-чуть похожую на ту яркую улыбчивую девушку с видео.
Большой, который, оказывается, полностью взял на себя организацию, стоял рядом, хмуро смотрел то на меня и моих мужчин, находящихся ближе ко мне, чем он, то — с сожалением и легким флером ностальгии — на маму. Вспоминал, наверно. И, может, жалел, что не удалось увидеться. Поговорить.
А я…
Я смотрела и думала, что не обижаюсь на нее. Давно уже. Наверно, перестала ровно в тот момент, когда увидела ее на кровати, больную и полубезумную. Невозможно обижаться, таить зло, на человека, который не понимает, что делает и говорит.
Раньше, когда она понимала, когда осознанно пыталась причинить мне добро, провести единственно верным, по ее мнению, жизненным путем, я обижалась, да. Не понимала, злилась, пыталась объяснить, когда в этом еще был смысл. Пыталась найти в этой женщине, бесконечно далекой от меня, ту, что ласкала, кормила, укачивала, рассказывала сказки, водила в детский сад и на кружки. В школу, в первый класс. Заплетала в волосы огромные банты. Улыбалась.
