Наша навсегда (СИ) - Зайцева Мария

Лис приподнимает меня за подбородок, проводит пальцами по губам, раскрывая… И я сначала обхватываю подушечки, а затем их заменяет его член.

— Ох-уеть… — в два приема проговаривает Лис, погружаясь сразу до горла.

Задыхаюсь. Сокращаюсь. И кончаю. И умираю.

Боже, как я сладко умираю в тот раз!

Краснота переползает из глаз в мозг, стирая, наконец-то, все жуткие картины в голове.

Меня трясет, глаза закатываются, сглатываю, заставляя член Лиса во рту сокращаться.

— Бля-а-а… — стонет он, кайфуя, запрокидывает голову.

Позади слышится затихающее сладкое рычание Лешки.

Его широкая ладонь проходится по моей пояснице…

Снова подхватывает под живот, тянет на себя.

Обессиленно прижимаюсь затылком к его плечу.

Все еще с закрытыми глазами.

И чувствую, как Лис слизывает мои слезы со щек. А потом целует меня. Глубоко. Для него нет запретов. Ни в чем.

И для меня, похоже, тоже.

Для нас троих.

Мы — единое целое. Какие могут быть запреты?

В ту ночь мы уснули не скоро. Мои мужчины, словно сорвавшись с цепи, мучили меня долго и настолько сладко, что я еще много-много раз умирала в их руках. И, едва отдышавшись, вернувшись в этот мир, снова тянулась за лаской. Живительной, необходимой. И получала ее. В двойном объеме.

Лишь под утро меня вырубило от усталости прямо на Лисе.

Я заснула мертвым сном, вообще без сновидений. И без тревог. И без воспоминаний.

Не знаю, насколько это было правильное лечение, но…

Очень эффективное, и нас полностью устраивающее.

А, значит, плевать.

58

Я смотрю на Большого, непривычно взволнованного и напряженного. Он передает мне запечатанный конверт.

— Специально просил, чтоб вот так, на бумаге, — поясняет он, — и не открывать. Чтоб ты открыла.

Конверт беру с опаской и волнением, понимая, что от того, что там написано, изменится моя жизнь.

Может, не сразу, может не кардинально, но… Если у меня появится отец, хотя бы вот такой, биологический, это же значит, что я пока еще не сирота? Да?

— Василиса, — Большой подается вперед и кладет свою здоровенную ладонь на мои пальцы, намертво сжавшие конверт, — я тебе хочу сказать… Что бы там ни было написано, ты должна знать: я буду к тебе относиться, как к дочери. В любом случае. Ты — дочь Лары. Это очень много для меня значит. Детей у меня нет и не будет уже, так что… Я рад, что нашел тебя.

Его пальцы теплые. Шершавые такие, и чуть белесые, словно нечувствительные, на кончиках. Я знаю, что так бывает, когда человек долгое время находился на морозе и отмораживал пальцы.

Взгляд напряженный и тоже теплый. Он вообще очень теплый, этот большой человек, и мне на мгновение становится обидно, что у них с мамой все вот так получилось. Интересно, если бы они остались вместе? Если бы я родилась, зная, что вот этот огромный мужчина — мой отец, что я за его спиной — словно в крепости, в полной безопасности?

Возможно, мама бы тоже была другая…

И жизнь у меня была бы другая…

— Хорошо, — киваю я, не зная, что еще сказать.

И открываю конверт.

Читаю, строчки прыгают перед глазами…

Лишь за цифры цепляюсь: 99,9 %…

Поднимаю взгляд на Большого, передаю ему бумагу:

— Вы — мой отец.

Он медлит, пристально глядя мне в глаза, а затем берет бумагу, аккуратно так, словно она сейчас в прах рассыпется, читает… И резко отворачивается, быстро протирает глаза.

Я переглядываюсь с сидящими тут же Лисом и Камнем.

Это так… Боже… Я сама сейчас расплачусь, вот правда!

— Можно тебя… обнять? — голос Большого хрипит, а глаза чуть красные, воспаленные. И тревожные.

И я не могу отказать единственному теперь в этом мире человеку, с которым меня связывают кровные узы.

Я встаю, Большой тоже поднимается, обнимает меня, бережно, аккуратно очень.

Кладу ладони на его шею, мне неловко и волнительно. Мы не стали родными тотчас после объявления результатов теста ДНК, но и чужими уже нас не назовешь.

— Черт… — шепчет Большой, — такая ты крохотная… Так странно… Дочь… Не думал никогда. Не ждал такого подарка от судьбы…

Мне кажется, он готов вечность простоять вот так, но я все же пока не могу полностью поверить. И довериться — тем более.

Шевелюсь неловко, обозначая, что хочу свободы, и Большой неохотно разжимает руки.

Меня тут же тянут назад ревнивые лапы Камня, а с другой стороны за талию обнимают требовательные руки Лиса.

Большой смотрит на эту демонстрацию хмуро, но не высказывается.

Понимает, что навысказывался уже до этого.

Но ему картинка явно не нравится, это очевидно.

— Что дальше делать планируете? — спрашивает он, объемно очень. Сразу обо всем, как я понимаю.

— Надо решить вопрос с подставой, — пожимает плечами Лис, затем шепчет мне на ушко, — малышка, кофе хочешь? Сделать?

— Я сама сделаю, — киваю я, обращаюсь к Большому, — вам… Кофе? Чай?

— Тебе, — поправляет он, — чай. Черный, если есть. Крепкий.

— Хорошо.

Я иду к кухонному уголку, машинально принимаюсь готовить напитки.

На кухне у Камня я уже вполне освоилась и даже готовила нехитрые перекусы на нас троих, так что сложностей ничего не вызывает.

Черный горький для Камня, черный с перцем для Лиса, черный крепкий чай для еще одного мужчины, появившегося в моей жизни.

В менажнице — чуть-чуть орехов, сухофрукты, изюм и любимый Лисом чак-чак.

Что любит мой отец, я не знаю, потому добавляю еще тарелку с сырной и мясной нарезками.

Все это — на поднос и в зону гостиной.

Там уже на столе стоят пузатые бокалы с темным напитком. Коньяк.

Отмечают воссоединение семьи?

Улыбаюсь, настолько забавно это даже в голове моей звучит, ставлю поднос на столик, а Большой смотрит на меня, не отрываясь.

— На мать похожа, — тихо говорит он, и у меня перехватывает дыхание от той тоски, что слышится в его голосе. Он любил ее…

— Вы… Ты, — исправляюсь я, — любил ее?

Сажусь между своими мужчинами.

— Да, — кивает Большой, — любил… Правда, тогда я как-то это слово не думал, в башку оно даже не залетало. Времена другие были, понимаешь? Не про любовь… Я тем более уличный же, с детства сам себе предоставлен был. Мама работала все время, отец… Отца не было. А я бедовый рос, она меня удержать не могла… — он усмехается, — в детской комнате милиции папка на меня была толстенная… Мама туда, как на работу, ходила, каждую неделю… Она обрадуется тебе, Василиса, — он смотрит на меня, и глаза блестят, — она не ждала уже…

— Она… — боже, у меня бабушка есть? Живая? — где она живет?

— Я ей дом поставил, на своем участке, рядом с моим, — объясняет Большой, — она не хотела стеснять, а я не хотел ее далеко отпускать, так что… Сама увидишь. Когда приедешь?

— Не гони коней, — недовольно рычит Камень, по-собственнически обхватывая меня за плечи, — у нас еще море дел.

— Да решу я ваше море, — усмехается Большой, — с пареньком разберусь, и с сектой этой тоже.

— Не надо, — тут же отказывается Лис, ревниво стрельнув глазами на меня, — мы сами.

— Да чего вы сами? Щенята…

— Не стоит нас недооценивать, Виталий Владимирович, — спокойно басит Камень, — и с проблемами нашей женщины мы разберемся самостоятельно. Без помощников.

— Хорошо, — помедлив, кивает Большой, — а потом что? Когда разберетесь?

— Потом время покажет, — отрезает Лис.

— То есть, вы хотите продолжать… это все? — Большой сжимает губы, ставит бокал с коньяком на стол, подается вперед, и столько очевидной угрозы в его фигуре, что мне не по себе становится. Опять он! Ну вот зачем?

— Что “все”? — с опасной лаской в голосе уточняет Лис, — наши отношения? Да. И советую вам, Виталий Владимирович, искренне советую, не лезть в нашу жизнь.

— Она — моя дочь! — не выдерживает Большой, сжимая здоровенные кулаки, — а вы тут устроили…

— Так! — я решаю, что надо бы уже на передний план выступить. И не в качестве перетаскиваемой из рук в руки наградной фигурки, — остановитесь! Вы… Ты, — я смотрю в упор на Большого, — не имеете права мне указывать, как мне жить, и с кем. Даже если бы ты меня воспитывал, то я давно уже совершеннолетняя, а, значит, сама принимаю решения. И ни в чьем одобрении или осуждении не нуждаюсь. Понятно?