Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

— Если землетрясение случилось в четыре пятьдесят три, значит было четыре пятьдесят четыре. Этот парень не терял времени даром. Никогда. Мы видели его на улице, он был твердо намерен спуститься в город или погибнуть по дороге.

— А другие люди его видели?

— Все жители Мон-Нуа, у кого есть глаза! — заявила звонившая. — Надо быть слепым, чтобы не заметить такого красавчика! Мы все вышли поглазеть. Он стоял на улице с пустой тележкой за спиной, и вид у него был такой, будто он собрался в дальний путь, пока мы сами еще пытались очухаться и сообразить, не наступил ли конец света.

Анайя сидела сзади, повесив голову между передними сиденьями.

— Что с ней? — поинтересовался Джинс.

— Прибавь скорость, — велела Ионис.

— Я не хочу, чтобы она заболела в машине.

— Тогда не тормози, — отрезала Ионис. Она поднесла руку к решетке кондиционера, чтобы охладить ее, после чего прижала ладонь к затылку Анайи. Поток машин встал, и Джинс со всей силы надавил на клаксон.

— О чем никто из вас понятия не имеет, — продолжала звонившая, — и никогда бы не догадался, потому что вы его не знали, что бы вы там ни говорили, так это почему он вообще отправился в город.

— И почему же? — спросил преподобный.

— Меня зовут мадам Зюлю, — заявила женщина. — Я долго живу на Мон-Нуа и еще дольше на Гаити. Этот бруэтье не выдумка и не посланник Господа. Никакой тайны тут нет. Звали его Зуазо Делалюн, и он был влюблен.

4

Озьяс считал, что она умрет с ним, его тайна, которая, собственно, никакой тайной и не была. Не то чтобы он ни с кем не мог ею поделиться, нет, он рассказывал об этом всем встречным. Торговке носками — над ее товарами, электрику — на его лестнице, поварихе — у кипящих кастрюль. В антильских сумерках старик громогласно объявил об этом со своего двора, но его услышали лишь фиолетовая земля, убегавшая к морю, собаки, лающие на холмах, и соседи, крикнувшие старику, чтобы заткнулся и дал им поспать.

— Она жива, — проговорил Озьяс. — Ее вытащили.

Но людей не интересовала Анайя, как не интересовал и жалеющий себя старик. Единственное, что они хотели знать, — где Зо, если это его рук дело. Мадам Зюлю прямо спросила об этом Озьяса через пять дней после прихода двух студенток.

— Мы слышим тебя, старик, каждый божий день слышим. У нас свои печали и потери. Мы устали от твоих неприкаянных шатаний по улицам. Каждый второй боится выходить вечером в одиночку. «Она жива! Она жива!» Ну и отлично, Озьяс, ей повезло. Но мы ведь тоже живы. Нам хочется знать другое, а ты не говоришь: жив ли Зо? Неужто он уцелел? Я не видала Зо.

Пораженный Озьяс умолк. Тогда-то он и понял, что дело не в самой тайне, которую он не мог открыть, а в том, что единственный человек, которому нужно было узнать эту тайну, умер.

Визит студенток-медсестер вселил в Озьяса новую безумную надежду. Он решил, что если Анайя спаслась, то и Зо тоже. И однажды днем отправился на его поиски.

Ранним утром Озьяс пересек равнину с мешком-макутом, как человек, которому есть куда идти и что продавать. Он шел до тех пор, пока не заболела нога, а костыль не натер подмышку. Весь его мир лежал, опустошенный, под солнцем. Шестьдесят тысяч человек обитали в Бизотонском парке под натянутыми простынями, и Озьяс не видел ни одного знакомого лица. Люди спали вдоль национальной автострады, ставили палатки даже на разделительной полосе, собирались на городских площадях. Если палаточные лагеря оказывались слишком большими и убогими, старика охватывало отчаяние, что он никогда не сможет найти Зо или получить хоть какие-то сведения о нем.

Озьяс не узнавал города, в котором прожил всю жизнь. Восток больше не был востоком, а запад западом. Старик начал путаться. Он забредал не на те улицы, искал не те ориентиры. Провел несколько часов в Бурдоне, разыскивая Бурдон. Но окончательно его доконал Фор-Насьональ. Хотя несчастный калека прошагал из конца в конец авеню Пуплар и рю Фор-Насьональ, он не смог обнаружить никаких признаков оживленного района, который, сколько Озьяс себя помнил, всегда находился между этими двумя улицами. Старик шел по жаре, пока у него не закружилась голова, и тогда он опустился прямо на тротуар. Какой-то юноша, толкавший тележку со льдом, взял его под руку и перетащил в тень.

— Пожалуйста, — жалобно обратился Озьяс к продавцу льда. — Я не понимаю, где очутился. Я искал Фор-Насьональ.

— Можете больше не искать, — ответил продавец, давая старику кусочек льда. — Вы на улице Фор-Насьональ. А вот, — он указал на оголенный склон перед ними, — холм Фор-Насьональ.

Озьяс выронил лед. Фор-Насьональ — Национальный форт — был назван в честь цитадели, возведенной на вершине холма, и славился прекрасным видом на залив. На склоне концентрическими кругами располагались тысячи жилых домов, а внизу, вдоль центральной улицы, выстроились десятки деловых зданий. Но когда поверхность холма Фор-Насьональ содрогнулась от подземных толчков, целый район растаял, словно сон. Холм и равнину под ним накрыла лавина разрушений, и завалы сравнялись по высоте с телефонными проводами, растянутыми на столбах.

— В Порт-о-Пренсе есть районы, которых никогда не было на картах, — промолвил Озьяс. — Но теперь их нет и на земле. Нынче от них остались одни названия, и только.

Старик вернулся к себе и не выходил из дома три недели. Варил кофе при свете звезд и провозглашал, что бруэтье умер и в этом мире, и в его сердце. А потом лег в траву, как тифозный больной, который уходит в заросли, чтобы умереть в одиночестве. Соседи посылали к нему детей с яйцами и хлебом, но Озьяс прогонял их до тех пор, пока они не перестали приходить. Дети слышали, как старик с кем-то разговаривает: его собеседником был петух Ти-Зом. Весь день шел спор насчет домашнего распорядка и ужина. Спор продолжался долго, но Ти Клис победила даже из могилы.

Однажды после обеда Озьяс прикончил бутылку рома «Барбанкур», которую хранил семнадцать лет, и начал разговаривать со своей отсутствующей ногой.

— Ты где, трусиха? — старик обвинял ногу в неумелости и возлагал на нее ответственность за свою теперешнюю хандру. — Он взялся за то дурацкое дело, чтобы найти ее. А она дожидалась нас! — Он сидел в темной кухне, хлеща ром прямо из бутылки. — Если б только была цела моя нога! — воскликнул Озьяс. — Будь у меня вторая нога, я бы спас его. Я бы спас их обоих.

Прежде сад Озьяса был гордостью Мон-Нуа, он славился своими сочными помидорами и толстыми баклажанами. Но когда Анайя наконец приехала сюда в июне, она обнаружила, что грядки заполонили сорняки, а виноград, разросшийся на шпалерах, одичал. Когда-то фруктовые деревья Озьяса были украшены корягами, цветными стеклышками и зеркалами, а теперь все это валялось у корней среди паданцев. Было заброшено даже драгоценное дерево кешью, а огромные яблоки гнили на земле.

Просо так вымахало, что его высокие желтоватые метелки доставали почти до карниза дома. Анайя едва могла разглядеть строение среди зарослей, не говоря уже о старике, но знала, что Озьяс где-то здесь, потому что он велел непрошеному гостю убираться.

— Ты даже не знаешь, кто это, — ответила Анайя.

Из-за дикого винограда высунулся пятнистый боевой петух в три фута ростом. Он угрожающе покосился на Анайю, зазвенел медными колокольчиками на шпорах и двинулся через двор. Вслед за ним появился Озьяс, без рубашки, настоящий коротышка на фоне выросшей травы. Старик размахивал длинной садовой мотыгой.

— Ти-Зом, — закудахтал он. — Пистолетик! Детонька моя! Касатик!

Петух остановился и обернулся. Озьяс сунул руку в карман.

— Ты ведь не плохой мальчик, правда? — спросил он, протягивая птице полную ладонь кукурузы. — Ты знаешь, что это мир вокруг плохой.

— Он похож скорее на сторожевого пса, чем на петушка, — подала голос Анайя.

Озьяс поднял голову. Правый глазу него был мутный и белый, как жемчужина.

— Зом был настоящим убийцей, — проговорил он. — Истинный боец. Маленькое чудище Папа Пикана. Но теперь он мой, и мы больше не деремся, верно? — обратился он к петуху.