Сад чудес и волшебная арфа - Лайнс Джанетт

Лаванда сказала, что понимает, как сильно он занят.

Доктор Миньярд беспокоился, нет ли у нее сотрясения мозга. И посоветовал больше отдыхать, избегать яркого света, есть больше белковой пищи – яиц, рыбы, мяса. Это улучшило бы ее физическое состояние и ускорило бы выздоровление. Ведь у нее, по всей видимости, еще и анемия. Он снова заметил, как сильно девушка истощена. И приказал немедленно слать к нему мальчика, если у нее начнет болеть голова, ухудшится зрение или начнет путаться сознание. А кроме того, посоветовал не работать в саду.

– Вот это, доктор, как раз проще всего. Мой сад пропал ни за грош до самой весны, несостоявшийся визит принца с ним покончил.

– Да. Весьма прискорбно. – И поинтересовался, нет ли у нее еще каких-нибудь травм после падения.

Лаванда сказала, что очень болит живот и спина. Доктор сразу забеспокоился и, поскольку никто в приемной не нуждался в неотложной помощи, решил разобраться и с этой проблемой. Он предположил, что это может быть связано с сильным похудением Лаванды. И девушка тут же пожалела, что пожаловалась. Ей захотелось взять пустую корзинку и пойти домой, прилечь. Она слабо запротестовала, ведь боль была не так уж и сильна. Но доктор настаивал, и вскоре она уже вытянулась на дубовом диагностическом столе. Варн Миньярд был Лаванде как дядя: маленькой качал ее на коленях и всегда присылал подарки на Рождество. До этого дня она обращалась к нему только с пустяками: детские царапины, легкая простуда. Теперь же ей было до крайности неловко, что он, как врач, прощупывает прибором, похожим на холодный утиный клюв, ее седалище. И делает это весьма тщательно. В конце он взял у нее каплю крови, чтобы досконально исследовать под микроскопом.

Миньярд спросил, отчего Лаванда так сильно исхудала. Гордость не позволила ей открыть, что все оставшиеся после отца средства и активы пошли на уплату долгов, а сам доктор либо не знал о всей серьезности ее положения, либо считал эту тему слишком деликатной, чтобы обсуждать. Поэтому девушка отважилась сказать, что слишком много энергии тратила, ухаживая за травами и цветами в саду. Ведь приходилось самой, держа в руках лопату, и грядки возделывать, и сухие побеги обрывать. Регулярные садовые работы, требования сезона, что тут скажешь. А уж как натрудила спину, собирая букеты для злополучного королевского визита, вспомнить страшно.

После осмотра доктор Миньярд удалился в комнату, примыкающую к смотровой. Наверное, там у него микроскоп, предположила Лаванда, чьи нервы с каждой минутой ожидания истрепывались все сильнее. В кабинете было полно чучел: сумрачная оленья голова с пустыми мраморными глазами; застывший на полке тяжелозубый бобр; в медицинской витрине позировал, схваченный на бегу, какой-то зверек покрупнее белки, но не белка. Эти трофеи, без сомнения, достались доктору во время охотничьих вылазок, на которые он ездил с отцом Лаванды и одна из которых для Арло Снука закончилась хромотой. Был там и человеческий скелет ростом с Лаванду, удерживаемый в стоячем положении с помощью деревянного приспособления.

Лаванда ждала.

Ушиб и рана на лице болели.

Она поймала свое отражение в зеркале в дальнем конце комнаты. С повязкой она выглядела так, как будто кто-то бросил ей в лицо снежок и он там прилип. Платье было в пятнах крови, которая, засохнув, теперь вряд ли отстирается.

Доктор Миньярд наконец-то вышел из комнаты с микроскопом. По протяжным вздохам доктора и тому, с каким сокрушенным видом он вынул монокль из глаза и положил на стол, Лаванда поняла, что причину ее телесных болей ему выяснить не удалось. Покатав на ладони пресс-папье в форме желудя, словно это как-то способствовало размышлениям, доктор сказал:

– Твоя девичья хворь, Лаванда, мне совершенно непонятна. Сезонное расстройство желудка исключается, в конце концов, и лето почти закончилось. Признаков истерии не наблюдается вовсе. Есть некоторая меланхолия, возможно, вызванная смертью отца. Ах, бедный Роско, как же я скучаю по нему, как мне не хватает его общества, – сокрушался доктор, откладывая пресс-папье и хватая монокль, который принялся вертеть в пальцах. – Дефицит железа, скорее всего.

Он прописал патоку, но, если неприятные ощущения в области таза не пройдут или Лаванда не перестанет худеть, пусть обязательно приходит снова, хотя он, в отличие от некоторых врачей, не прописывает лауданум [16] всем пациентам подряд, словно простую валериану. Да ведь Лаванда, как дочь аптекаря, и сама наверняка знает какие-нибудь средства от женских недомоганий? Девушка назвала красный биттер [17]. Порошок листьев наперстянки на кончике ножа развести в чайной ложке глицерина. Сырая камфора. Масло болиголова. Сандаловое или ладанное масло. В две унции настойки ревеня добавить поровну эссенции аниса и очищенного мела, щепотку мяты перечной, немного воды.

– Хорошо, – доктор был доволен. – А чтобы рана на лице поскорее зажила?

– Тысячелистник. – Лаванда улыбнулась, несмотря на боль в щеке.

Варн Миньярд усмехнулся в ответ.

– Да. Совсем как Ахилл на поле боя [18].

Лаванда напомнила доктору, что забыла дома кошелек.

В ответ он только махнул рукой.

Девушка понимала, что приемная переполнена, но спросить было крайне необходимо, а более подходящий момент трудно представить.

– Доктор Миньярд, вы проводили много времени с моей матерью, помогали и даже в ее смертный час были рядом.

Он печально кивнул.

– Она когда-нибудь упоминала о подарке, который оставила мне, о некоей сумме денег?

Доктор провел пальцами по волосам, как будто этот жест мог прояснить его мысли.

– Восемнадцать лет, Лаванда, это, конечно, срок для моего стареющего мозга. И у твоей матушки в последние часы жизни сознание уже путалось – видеть это было больно. Да, кое-что говорила. Она очень любила твоего отца, но была сильно обеспокоена его пристрастием к нарядам и всяким финансовым спекуляциям. Амариллис еще до болезни призналась мне, что сделала некоторый запас на случай непредвиденных обстоятельств, чтобы ты не знала нужды. И в этом вопросе была непреклонна. А ближе к концу и вовсе заявила, что не знать ей покоя и за гробом, если ты будешь страдать от лишений. – Он помолчал, взлохмачивая волосы. – Она всегда ставила шляпу или какую-нибудь миску у входа в сад, когда устраивала концерты там, или у дверей гостиной, когда выступала дома или в гостях. Пожертвования были необязательными: твоя мать считала, что музыка должна быть бесплатной и доступной для всех и каждого. Но я видел, как люди кидали деньги в шляпу, наполняли миску. Им нравились ее концерты, и они были благодарны за развлечение. Меня не удивит, если эти пожертвования за годы составили бы солидную сумму. К тому же она еще давала уроки музыки, что было еще одним источником дохода.

Распоротая щека Лаванды пульсировала.

– А она, случайно, не сказала вам, доктор, где оставила эти… запасы?

Варн Миньярд сосредоточенно нахмурился.

– Нет. Но у твоей матери было очень богатое воображение, настоящая артистическая душа, так что я бы ничего не исключал.

Некоторое время они сидели молча. Внезапно доктор вспомнил.

– Мне вот только пришло в голову. Она ведь не отдавала доход от концертов твоему отцу, поскольку, несмотря на всю привязанность к Роско, не могла быть уверена, что если оставить ему на хранение предназначенные тебе деньги, то они не испарятся, не растворятся в пространстве, учитывая его… пристрастия.

Из приемной слышалась какофония – кашель, сопение, чих, перешептывания.

– Ладно, доктор Миньярд, я и так отняла у вас слишком много времени, – поблагодарила Лаванда. – Спасибо, что заштопали меня и поведали о последних словах моей матери.

– Если бы ты только могла послать ей телеграмму, Лаванда, и спросить, где она спрятала предназначенный тебе подарок. А теперь помни: больше отдыхать. И прикладывать тысячелистник к скуле. И сообщи мне, если боли в животе и спине не пройдут или усилятся.