Сад чудес и волшебная арфа - Лайнс Джанетт

К тому же Лаванда, похоже, единственная ковыляла в высоких веллингтонах [2] на три размера больше. По крайней мере, если судить по тому, как проворно большинство проскакивало мимо, не обронив ни слова приветствия. В другие дни то джентльмены приподнимали шляпу: «Прекрасное утро для продажи букетов, мисс», то дамы окликали из открытых колясок: «Прибереги для меня самый красивый тусси-мусси! [3] И только с добрым значением». Лаванда понимала, о чем речь: о крохотных букетиках, маленьких композициях из ярких цветов вперемешку с травами, перевязанных ленточками. О сердечных посланиях, зашифрованных на языке цветов. Цветы и травы говорили о многом, очаровывали, предвещали, исцеляли.

– Для вас, красавица, никаких печалей! – откликалась Лаванда. – Только радостные вести!

Но сегодня ни элегантно приподнятых шляп, ни кокетливых просьб о тусси-мусси.

Минувшей ночью шел проливной дождь. Потом налетел сильный ветер, который в мгновение ока высушил сад Лаванды. А затем накатила сильная жара. На дороге, однако, по-прежнему виднелись лужи жидкой грязи, местами покрытые рябью. По этим вязким лужам, разбрызгивая грязь в разные стороны, с трудом влачились запряженные лошадьми повозки и фургоны. Впрочем, для этой дороги грязь была обычным состоянием.

Очертя голову, вперед неслись собаки. Одна дворняга, должно быть, только что извалялась в луже, поскольку на бегу энергично отряхивалась, обрызгивая Лаванду грязью. Девушка сомневалась, что даже цветочные ароматы тележки смогут перекрыть грязный, болотный запах животного, который теперь осел на ее юбке, а следы грязи на фоне мрачной одежды были еще заметнее.

Встречать поезд люди выходили всегда. Его прибытие извечно вызывало волнение, придавая всему событию ощущение праздника. Расставленные вдоль перрона прилавки, среди которых пристраивала свою тележку и Лаванда, привносили еще и некую красочную ярмарочность, особенно приятную и смакуемую в силу их временного характера, мимолетного, как радуга. Поезд приносил запах большого мира. Из-за своей непреходящей страсти к локомотиву местные жители даже прозвали его Самсоном. Что касается вокзала, то этому поразительному зданию исполнилось уже два года, но оно не утратило свежести и волшебной притягательности, а стояло вроде даже как обновленным, словно кто-то потер лампу Аладдина, и джинн, материализовавшись из вылетевшего из нее облачка, вычистил и отполировал эти известняковые стены.

Так прекрасный вокзал и маячил вдалеке, облитый голубым светом позднего лета, словно сооружение из какого-то сна об Италии. Художники и в самом деле часто зарисовывали здание, чьи линии и симметрия ласкали взгляд. Это место было популярным среди влюбленных и записных сплетников: здесь назначали свидания, делали предложения руки и сердца, обменивались деревенскими новостями. Романтическая архитектура здания навевала желание поиграть в Италию. Но Лаванда не могла позволить себе предаваться подобным фантазиям, ведь они не помогли бы ей прокормить себя и Арло Снука, мальчика-сироту, которого она приютила.

Это была последняя летняя ярмарка, расцвет цветочной торговли. Теперь оставалось только две возможности заработать: сегодня на привокзальном рынке и в день приезда в Бельвиль принца Уэльского. После этого Лаванде пришлось бы лишь сводить концы с концами, пока не придет пора продавать хвойные рождественские венки. А после наступит самый унылый для садовода сезон – зима. Сухие, бесцветные месяцы. Она даже думать об этом боялась.

И предпочла пристально всматриваться в вокзал впереди.

Тяжелая тележка с цветами гнула ее к земле. Как же хочется есть. Живот, куда на рассвете упало одно-единственное крутое яйцо, уже крутит от голода. Курица снесла два. Второе Лаванда оставила Арло, который скитается по улицам в поисках работы и тоже отчаянно нуждается в пище. Причем работа ему подходит не всякая, а только легкая: расклеить объявления, помочь наборщику, сходить по какому-то поручению и тому подобное. Ничто требующее большого напряжения не подходило этому пятнадцатилетнему парню из-за несчастного случая на охоте, который сделал его хромым и менее крепким, чем большинство ровесников. Однако немощь не помешала росту: недавно он вымахал так, что скоро, похоже, перерастет подсолнухи в саду. Когда он уходил, девушка начинала скучать по нему. Обычно Арло вставал, как и она, на рассвете и помогал срезать цветы, собирать их в бутоньерки и букеты, перевязывать лентами, а затем аккуратно, как учила Лаванда, укладывать в тележку, чтобы не повредить нежную, хрупкую красоту. Он безропотно собирал хворост и дрова в лесу и помогал в саду. Но в последнее время его юный взор замечал, как исхудала Лаванда, а сам он и вовсе превратился в бобовый стебель. Глаза цвета горечавки [4] видели, что они оба нуждаются в большем.

Чтобы успокоить дыхание, девушка на мгновение опустила тележку. Капельку передохнуть от ковыляния в этих веллингтонах: они так велики ей, что можно споткнуться о собственные ноги. Сапоги принадлежали отцу, который был тщеславен и всегда одевался по последней моде. И хоть такая обувь с ее явно мужской принадлежностью отнюдь не украшала Лаванду, зато отлично годилась для работы на открытом воздухе. Три пары толстых шерстяных носков, которые Лаванда надела, чтобы не выпадать из сапог, помогли, но это было все равно что запихнуть в каждый половину овцы. Честно говоря, это отцу, аптекарю, нужно было выглядеть щегольски: разве можно выглядеть убого, когда предлагаешь лекарства.

Лаванда двинулась дальше, постепенно приближаясь к вокзалу. Причудливый образ овцы в ногах бодрил. Как и мысль о грузе в тележке, который должен обернуться хлебом насущным, об этих многочисленных цветах, лозах и побегах. О травах, что исцеляли и успокаивали. Тем летом условия для выращивания были великолепны. Идеальны. Шпили дельфиниума красивейшего барвинково-синего оттенка взлетали ввысь, паря на фоне голубого неба; беседку пылко обнимали розы; пышные плети плюща свисали, томно перешептываясь, словно стайки праздных дам. Восковые листочки мирта, блистая, были подобны маленьким зеркальцам, в которых Лаванда видела крохотные отражения своего лица. Папоротник разрастался густым лесом. Мальвы радостно разевали алые и розовые ротики. Исходили ароматом груши с любимого дерева матери. Даже пылкий мох дерзко и честолюбиво стлался под ноги. Бурно разрослась огуречная трава. И тысячелистник, кругом множество тысячелистника. А еще фиолетовая лаванда, ее тезка. Хотя по некоторым цветочным словарям лаванда означала осторожность и сомнения, матушка всегда утверждала, что у нее этот цветок ассоциируется со спокойствием, безмятежностью, душевным равновесием.

Однако в дороге Лаванда не чувствовала себя ни спокойной, ни безмятежной. А все потому, что цветы она срезала с глубоким огорчением. Эти сочные зеленые стебли начали умирать в тот самый момент, когда в них вонзался секатор. И палачом была она. И слышала крики несчастных растений, когда выкрадывала их из земляного дома.

Убийство. Похищение. Лаванда хотела быть не палачом, а поборницей красоты. Но надо было есть. Надо было жить. А для этого приходится продавать любимые цветы.

Девушка добралась до вокзала. Пора надевать маску веселья. Никто ведь не захочет покупать букеты из рук воплощенного горя и несчастья. Людям нравится жизнерадостная «деревенская девушка с цветами». Такое вот неправильное название. Потому что, во-первых, Бельвиль считается уже городом, хотя большинство местных жителей по-прежнему называют его деревней, а местного глашатая – деревенским. А во-вторых, сама Лаванда уже вышла из возраста девичества. За пределами цветочной торговли ее прозывали «двадцативосьмилетней старой девой», «девчонкой нашей славной арфистки». Или «дочерью аптекаря» – те, кто знал ее отца; а в его магазин приезжали отовсюду.

Тележка Лаванды влетела в выбоину. Бессмертники, мята, физалис и поздние розы почти утонули в грязи. Саше с тысячелистником выпало на дорогу. Лаванда выругалась под нос: «Вот же черт!» Надо было положить его на дно тележки. Девушка встряхнула льняной мешочек. На нем осталось пятнышко засохшей грязи. Одна надежда – что потенциальный покупатель не заметит.