Тибетская книга живых - Розин Марк Вадимович

Вместе с яками и облаком ко Льву заглянуло счастье. Оно на миг обволокло его, и он забыл о своем возрасте, ноющих коленях, других странах за границами поселка; мир, дочка, работа, жена, все путешествия представились ему в это мгновение праздничным калейдоскопом, и все зазвенело в такт с колокольчиками. Туман проник в легкие, замерло сердце. А затем облако вышло из домика, пастух слился с туманом, дверь затворилась – и на смену счастью пришло одиночество. Сидя среди других туристов, рядом с радостным Гангой, Лев был совершенно одинок. Он отпил чай, опустил голову и продолжил писать дневник. Ему остро хотелось вложить в тетрадку облако, яков, счастье и одиночество, но он не знал, как это сделать, и потому просто перечислил бытовые детали и подробности этого дня.

До настоящего одиночества в «одиноком» путешествии было очень далеко. На тропе Лев в любой момент мог поболтать с Гангой. Тот плохо знал английский, но с готовностью рассказывал о горах, о жене, улыбался и загибал пальцы, называя имена своих семерых детей, пел на ходу песни и даже пританцовывал. Жаркая зависть охватывала Льва к тому, что можно быть таким легким, сильным, здоровым и счастливым взрослым ребенком. Изрядную долю безбожно исковерканных Гангой английских слов Лев не понимал, но его это совершенно не заботило, и он сам в ответ рассказывал о своей жизни и вслед за Гангой зажимал пальцы, перечисляя имена своих жен. А Ганга изумлялся, потому что думал, что только детей бывает много, а жена всегда одна. А потом Лев просил Гангу петь песни – и они лечили его от зависти и печали.

В гестхаусах уединение Льву тоже не грозило. Западные туристы, которые там ночевали, были по большей части веселыми и общительными. Лев зацепился взглядом за хрупкую сухую фигурку – француженку с глубокими морщинами и двумя косичками, как у девочки. Она была одета в короткое пестрое платье и темно-синие колготки – тоже как девочка. Он долго смотрел, как юная старушка расплетала волосы, мыла их в ведре с теплой водой, а потом сушила у железной печки. Она была мила и кокетлива. Они немного поговорили – в основном жестами, поскольку француженка не знала английского, а Лев – французского. «Запомню ли я ее? – гадал Лев. – Это лицо, похожее на сморщенное красное яблочко? Карие, почти не замутненные возрастом глаза? Выцветшее тату L’Amour на узкой кисти руки?» Беседа сошла на нет, но Лев продолжал бесцеремонно бродить по ней взглядом, изучая фактуру ткани, трещинки на коже, слезший с ногтей лак. «Забуду, – с горечью думал он, – все равно все забуду…» Как забыл свою первую девушку Лизу: смущенная улыбка, эфемерное дуновение ветра – вот и все, что осталось в памяти… «Косички, может быть, вспомню, но эта маленькая голубая прядка, вплетенная в левую косичку, где кончик мило торчит, упираясь в ухо, – вот это затрется, как затерлась ее L’ Amour…»

На следующей стоянке Лев встретил стайку молодых девушек. Они пришли в гестхаус позже Льва, заняли весь зал, шумели, болтали, рассказывали ему о себе, а утром ушли очень рано. Завтракая во внезапном затишье, Лев завидовал их молодости.

Один раз он ночевал с парой из Новой Зеландии. Оба работали учителями в школе, а когда им исполнилось пятьдесят, вышли на пенсию и отправились путешествовать. С тех пор они вот уже пять лет ходили по Азии и ни разу не возвращались домой. Им Лев обзавидовался еще больше. Он тоже любил трекинги и тоже хотел, чтобы его жена Мила все оставила и ушла с ним в Тибет. Но она не пожелала все бросать и куда-то идти – осталась в Москве и писала ему оттуда добрые и довольно отстраненные сообщения, спрашивала, как дела. Он получал эти послания в гестхаусах, подключившись к слабенькому интернету. Подробно рассказывать о себе ему не хотелось, и потому он отвечал тоже коротко и отстраненно. Зато в дневнике расписывал свое путешествие в подробностях. Ему нравилось, что можно опять, как в молодости, писать ручкой в тетради. Сначала было сложновато: привычные к клавиатуре руки быстро уставали – но чем дальше, тем с большим удовольствием он вырисовывал буквы.

Через одиннадцать дней пути Лев с Гангой дошли до поселения Тенгбоче. Здесь, на высоте четыре тысячи триста метров над уровнем моря, располагался самый высокогорный в мире буддийский монастырь.

В четыре утра Лев проснулся по будильнику. Горячее желание поспать боролось с любопытством. Зная по опыту, что любопытство проиграет, если ему не помочь, Лев усилием воли вытащил себя из спальника и в темноте по мерзлой земле отправился смотреть на буддийскую церемонию.

Храм был холодный, монахи кутались в ватные одеяла, пили чай, который им подливал служка, били в барабаны, бормотали – каждый что-то свое, – дули в огромные раковины… Все это больше напоминало музыкальный праздник в детском саду, а не молитвы. Вместе со взрослыми баловались со старинными инструментами и дети.

Еще три дня спустя Лев вышел на плато, с которого, наконец, можно было увидеть Эверест, прежде прятавшийся за ближними хребтами. Здесь уже лоскутами лежал снег. Глядя на темный и невзрачный пик вдали, никакого величия Лев не узрел и восторга не испытал. В фантастическом горном окружении Эверест не выглядел самой высокой вершиной – просто черный камень на горизонте в череде других черных камней.

Ганга показал Льву турики – пирамидки, сложенные из камней. Подойдя ближе, Лев с оторопью осознал, что это могилы. Много-много могил людей, которые погибли при восхождении на Эверест. Гибнет каждый десятый, понял Лев из сбивчивых объяснений Ганги, и многих хоронят на этом плато, чтобы и после смерти они смотрели на гору, любовь к которой их погубила. Лев попробовал сосчитать могилы. Шел, читал имена, годы жизни, вычислял возраст, загибал пальцы… Скоро ему надоело, но он решил проявить упорство, досчитал до ста, увидел, что могил еще очень много, и только тогда, наконец, остановился.

Это стихийное кладбище его невероятно взволновало. Кому альпинисты отдали свою жизнь? Вот этому черному треугольнику на горизонте? Пит и Лара… Олаф… Нгуен… Ханна… Джейк… Русский тезка Джейка Яков… Зачем?! Лев примостился на камне рядом с одной из могил и стал жевать бутерброд, запивая холодным чаем. «Они – мертвые, а я – живой», – думал он и пытался порадоваться боли в желудке. «Болит только живое». Лев осмотрел свои запыленные ботинки, которые больше не выглядели новыми, почувствовал, как ноют натруженные мышцы, болит поясница, пощелкал языком, потрогал себя за нос, прикоснулся к губам, голове, погладил ноющий живот и с удовлетворением убедился, что он действительно живой.

У него даже мелькнула мысль остаться здесь до вечера и посмотреть на закат: может быть, Эверест вечером станет красным – или даже черно-красным, как положено безжалостному убийце альпинистов. Льву хотелось погрузиться в печаль. И радость. Но до ближайшего гестхауса оставалось еще два часа ходу, и он решил проявить благоразумие. С трудом увел себя от величественного кладбища и пошагал вперед. Для поднятия настроения попросил Гангу спеть песню.

На четырех с половиной тысячах окончательно исчезла вся зелень, и пейзаж стал суровым, черно-белым. Теперь взору открылись семитысячники – огромные, сверкающие, покрытые снегом. Иногда вдали можно было разглядеть черную макушку Эвереста. Местность была пустынна: камни, скалы, отдельные ледники – примерно так Лев представлял себе марсианские пейзажи.

Сверху медленно осыпались и таяли на камнях редкие снежинки. Стала напоминать о себе высота: ясно ощущался каждый удар сердца, а если тропа резко уводила вверх, то сердце начинало трепыхаться, как тонущий зверек. Лев казался себе каким-то очень большим, нескладным, стеклянным. Он возвышался над собственными ногами, одетыми в уже привычные поношенные ботинки, покачивался, боялся упасть и расколоться. Так и шел – медленно, шаг за шагом, слушая стук сердца и пульс боли в висках. Течение мыслей, и так не особо упорядоченное, совсем расстроилось, и каждый шаг вздымал осколки образов, которые перемешивались и оседали в голове, чтобы со следующим шагом взвиться вновь. Общее состояние напоминало грипп: когда-то давно, в детстве, он лежал в кровати, смотрел на обои – и все вокруг так же качалось, расплывалось, а по обоям неостановимо ползали муравьи…