Тибетская книга живых - Розин Марк Вадимович

Через день он спустился ниже четырех тысяч, и опять появилась зелень. Внезапно вышло солнце. Радовались теперь не только легкие, но и глаза. Получив нежданный подарок, Лев решил, что это правильный момент, чтобы обдумать заново свою жизнь: глупо строить планы на фоне депрессии, вызванной нехваткой кислорода, – лучше воспользоваться кислородной эйфорией.

Ему очень хотелось набрать доводов за то, что шестьдесят два года прошли не зря. Нормально он их прожил, что-то создал – прожил, как мог. Но он быстро понял, что все эти размышления – просто пошлость. Загибать пальцы, перечисляя, что он сделал за прожитые годы? Фу, какая ерунда… Никому неинтересна эта бухгалтерия. И Бог на Страшном суде поленится слушать о его мелких, давным-давно канувших в Лету деяниях.

Надо думать о будущем. О том, как прожить оставшиеся годы. Сколько ему осталось? Отец дожил до восьмидесяти восьми; дед, отец отца, умер от рака в шестьдесят три. Лев его не помнил. «Интересно, что до шестидесяти трех мне остался один год», – подумал он и вспомнил пророчество белого старика, которого встретил по пути наверх: «А вообще мне остался последний год… и не только мне», – так вроде он сказал? «И еще посмотрел на меня – как будто намекнул… Или не на меня?» Лев еще раз пересчитал годы жизни деда и убедился, что не ошибся: шестьдесят три. «Может быть, мне захотелось в горы, потому что я приблизился к возрасту деда? Увидеть и умереть?» Мать Льва прожила только семьдесят лет, зато ее мама дожила до девяносто четырех. И до последнего была веселой и активной. «До девяносто четырех мне еще целых тридцать два года, – думал Лев, – и это вполне себе срок. А в кого я? Если переживу шестьдесят три, то вполне могу дожить и до девяноста. А могу и не дожить».

Он скользил вниз по тропе и раздумывал, что хочет сделать за оставшуюся часть жизни. Только вот за какую: за год? За тридцать лет? Непонятно… Впрочем, он довольно быстро убедился, что даже если у него есть еще тридцать лет, то ничего особенного он не хочет. Новых детей уже не родит. А почему нет? Найти молодую жену? А зачем? Новый бизнес не создаст. А даже если создаст – что с того?! Профессиональную книжку – да, напишет. Но она не будет революцией в его профессии. Просто книжка. А стоит ли тогда писать? А если не писать, на что еще потратить целых тридцать лет жизни?

Лев вдруг с ужасом осознал, что у него нет целей и тридцать лет ему не нужны. Ему стало по-настоящему страшно – он сжал кулаки, впился ногтями в ладони, чтобы удержать крик. В голову ворвалась мысль, что если немедленно – прямо до следующего знака высоты – он не найдет себе цель, то верх возьмут гены деда, который умер в шестьдесят три, – вот что имел в виду старик. «Как он мог знать?» От этой мысли Лев даже замедлил свой бег. Куда спешить? Почему он так несется вниз? Недавно он размашисто прошагал отметку три шестьсот – зачем ему три пятьсот? Он пошел не спеша, стараясь прочувствовать каждый шаг, крутя головой по сторонам. Мир вокруг оказался прекрасен! Прямо у ног стелилась светлая праздничная трава, поодаль ее оттеняли маслянистые сосны, а их кроны обрамляли снежные и опять далекие пики. Лев остановился, сел и стал любоваться горами. Попил воды, не отрывая взгляда от вершин. «И что теперь – остаться тут навсегда? Чтобы не увидеть отметку три с половиной?» Пришла в голову шальная мысль: найти рядом гестхаус и жить в нем, пока не родится цель на следующие тридцать лет. Глупо, конечно… А потом подумалось, что большая цель, напротив, сократит субъективное время жизни. Достиг большой цели – все и закончилось. А если идешь к десяти маленьким целям, жизнь растягивается. Наверное… Лев осмелел и сказал вслух:

– Не нужна мне цель на тридцать лет! – и смело зашагал вниз.

Вот и столбик с цифрами – три, пять, два нуля. Он подошел и потрогал его. Сказал себе: «В следующее тридцатилетие я вступаю без цели». Сердце екнуло, но не сильно. Он неуверенно сделал шаг – и тут его осенило: может быть, главное – растянуть субъективное чувство времени? Чтобы оно не неслось так быстро? Вернуть детскую бесконечность. Он еще замедлился, а потом вспомнил, что дети все время бегают, – и побежал. Остановился, стал ощупывать сосны, камни, попробовал хвою на вкус. Нашел взглядом облако и стал следить за ним. Хорошо бы полететь вместе с ним! Поднял руки и вообразил, что это крылья. Подошел к обрыву и примерился: «Полечу вместе с облаком – и упаду… и окажется, что я прожил не тридцать лет и даже не один год, а только лишь минуту – но эта минута растянулась на столетие…»

Утомившись от наплыва мыслей, Лев решил догнать Гангу. Началась обычная болтовня – особенно прекрасная, потому что половину всего Ганга не понимал и отвечал на какой-то другой вопрос, а Лев не мог разобрать его ответ. Общались улыбками, жестами, говорили в пространство. Это веселило, не напрягало, время забывалось, и они неслись по тропе вниз.

Ближе к вечеру подошли к обрыву. Далеко внизу грозно шумела сильная река, пробираясь сквозь камни и валуны. Рядом на берегу виднелся палаточный лагерь. Присмотревшись, Лев понял, что это не туристы: шатры, а не туристические палатки, на земле свалены белые мешки вместо рюкзаков, рядом пасутся яки.

Ганга засвистел песню и весело двинулся по главной тропе, которая шла вдоль склона, не спускаясь к реке, а за ним заковылял усталыми ногами Лев. Скоро стало видно, что лагерь населен шерпами. Особенно выделялись женщины в празднично расшитых передниках с яркими платками на головах. Мужчины сидели у костра, женщины раздували огонь, колдовали над чаном.

– Что это за люди? – спросил Лев у Ганги.

– Торговцы, – отозвался Ганга (он сказал: «Tradesmen»).

Лев удивился. Коммивояжеры? Здесь?

– А чем же они, интересно, торгуют?

– Всем, – сказал Ганга. Потом добавил: – Всем, что люди покупают.

– Откуда они пришли?

Ганга махнул вверх по направлению к Эвересту:

– С перевала.

Это было удивительно. Путь наверх упирался в семитысячники, и Лев не предполагал, что там есть перевал. Ему стало любопытно.

В последние дни они так быстро неслись вниз, что повод для замедления был кстати. От основной тропы отщеплялась небольшая тропка, которая вела прямо к лагерю. Лев решительно взял курс вниз, Ганга последовал за ним.

Лагерь приближался. Уже можно было разглядеть, что шатры сделаны из шкур. Черные яки казались какими-то особенно шерстяными. Женщины выглядели более нарядными, чем местные жители, – и в то же время все они явно были тибетцы. Один из мужчин у костра был одет в ярко-оранжевую буддийскую хламиду. На Льва вдруг повеяло какой-то сказкой, как будто он переместился в средние века. Он подошел к костру, скинул рюкзак и сказал:

– Намасте!

Люди сдержанно поприветствовали его, не отрываясь от своих дел, и только монах подошел к нему, соединил руки и поклонился.

– I’m a traveler. Can I relax, sit by the fire? – Лев жестом попросил Гангу перевести. Но помощь переводчика не потребовалась – монах ответил на хорошем английском:

– Have a seat. Would you like some tea?

Они познакомились. Монаха звали Дава.

– Мы купцы, – сказал Дава, – мы в пути уже второй месяц.

Он рассказал, что их караван передвигается между непальской и китайской частями Тибета. Они начинают свой путь в столице Тибета Лхасе, расположенной в Китае, поднимаются к священной для буддистов горе Кайлаш, навещают Шамбалу, затем по перевалу переходят сюда, в Непал, и обходят все тибетские деревни. Продают здесь товары из Китая: рис, хлопчатое полотно, предметы для буддийских монастырей – книги, ткани, колокольчики, трубы; а закупают шерсть яков, картофельную муку – и все это везут в Китай.

Все в этой истории было бы вполне рядовым, если бы не неприступные горы вокруг и слово «Шамбала».

– Разве Шамбала существует? – выразил сомнение Лев.

– Конечно, – ответил Дава. Его фантастический ответ звучал столь обыденно, что Лев смутился и сменил тему:

– А не легче ли поднять эти товары из долины?