Тибетская книга живых - Розин Марк Вадимович

«Почему „свершилась“, – удивляется он. – Никто не подозревал, даже я сам, что в шестьдесят два я отправлюсь к Эвересту, – а я здесь… Это же новая страница моей жизни – да? И сколько-то еще будет таких!..»

«А сколько?.. Или все же эта последняя?»

В комнате начали потихоньку проступать контуры предметов – светало. Раздался стук в дверь – это Ганга принес в тазу горячую воду умываться. Лев расстегнул спальник и сполз с кровати. Билось сердце, пульсировала голова, саднили мышцы, ломило кости – как будто и не спал. В кружке с недопитым чаем уже не чай, а лед. «Ну и ну… – покачал головой Лев. – Какая же температура на улице? И сколько будет, когда я поднимусь еще выше?» Он представил себе ночевку под Эверестом – последнюю перед броском на вершину. Там может быть и минус тридцать. Ему вспомнилось, что Эдмунд Хиллари, который первым покорил Эверест, на последней ночевке снял ботинки, а утром час грел их на примусе, чтобы они отледенели и их можно было надеть. Шерп, который шел вместе с Эдмундом, спал прямо в ботинках, и у него таких проблем не было. Этот час мог стоить им жизни: времени на подъем и спуск было в обрез. «Как старик мог подняться на Эверест? Это невозможно – он пошутил».

«Может быть, провести в этом гестхаусе еще день – пусть организм привыкнет к высоте и пройдет голова?» – спросил себя Лев. Но эта идея ему не нравилась. Он больше не хотел сидеть рядом с печкой и белым стариком – он хотел идти.

Еще через три дня Лев и Ганга перевалили отметку пять тысяч метров и дошли до самого верхнего поселка Горакшеп. Было 15 мая – путь от Луклы занял у Льва 19 дней. Они поселились в единственном тамошнем гестхаусе. Печку здесь топили ячьим кизяком, поэтому в гостиной висел кислый дым, от которого першило в горле. Поздним вечером Лев вышел из жарко натопленного домика на улицу и долго смотрел на звезды. Звезд было много, и они были громадными. Лев попытался вызвать в себе детские мысли о дальних мирах, галактиках, межзвездных путешествиях, но ничего из этого не вышло. Просто яркие звезды. Красиво.

На следующий день Лев доковылял до базового лагеря Эвереста. Пять тысяч четыреста метров – самая высокая точка его путешествия.

Лагерь располагался на леднике прямо под ледопадом, с которого начинались восхождения. Отсюда до вершины Эвереста оставалось три дня технически сложного и физически невыносимого маршрута с двумя промежуточными стоянками.

Сам лагерь напоминал огромный муравейник: среди десятков палаток и шатров суетились люди всех национальностей, приехавшие с самых разных концов земли, – распутывали веревки, затачивали крючья, примеряли кошки, тренировались тормозить ледорубом; одних яков разгружали, на других здесь же привязывали груз; готовили еду, веселились, играли на гитарах. Звуки легко разносились по открытому пространству – шум, гам, разноголосица, вавилонское смешение языков, фырканье животных, лязг металла. Повсюду трепетали на ветру яркие буддийские флаги. Лев чувствовал себя так, будто попал на фестиваль.

Среди альпинистов в цветастых штормовках, толстых горных ботинках, черных очках тут и там сновали шерпы – все в тех же заношенных флисках «с альпинистского плеча», некоторые в кедах, несколько человек даже на этой высоте – во вьетнамках. Глядя на них, Лев снова подумал про шерпа, сопровождавшего новозеландца Эдмунда Хиллари на Эверест: он поднялся вместе с Хиллари к самой вершине, нес основную поклажу и ждал, когда тот отставал, а за пять метров до цели пропустил Эдмунда вперед, чтобы позволить новозеландцу стал первым человеком, покорившим Эверест. И вот эти низкорослые плохо одетые шерпы тоже полезут вверх вместе с модными альпинистами. И потащат их вещи. Но их имена никто не вспомнит. Даже фамилии у всех шерпов одинаковые – Шерпа. Некоторые из них дойдут, а другие – и шерпы, и альпинисты – умрут, замерзнут по дороге, и тогда в память о европейцах сложат новые пирамидки на плато, которое много дней назад миновал Лев. А как будут вспоминать шерпов, Лев не знает: на могилах были написаны только западные имена. «Фестиваль смерти», – стукнуло в мозгу.

Зато голова теперь болела намного меньше, в ногах и руках появилась сила. Лев был невероятно рад, что добрался сюда. Он всем телом впитывал гомон лагеря, смотрел на Эверест, поднимал руки, протягивал к горе. Заметив на скале три маленькие фигурки альпинистов, карабкающихся вверх, почувствовал, что тоже хочет штурмовать Эверест, и осознал, что уже никогда не сможет это сделать.

И в этот момент в его голову пришла мысль, которая поднялась над всеми остальными и утвердила свой флаг на самой главной высоте его сознания. Лев сказал вслух:

– Как я допустил, что мне уже шестьдесят два?!

Он улыбнулся собственной глупости. «А как можно было этого не допустить?» Не в его власти притормаживать время. Но мысль не отступила, и он упорно продолжал повторять про себя: «Как я мог себе позволить, как мог упустить, проморгать – мне уже шестьдесят два!» Он стоял, широко расставив ноги, подняв руки вверх ладонями к Эвересту, и спорил с собой. «Я что, Господь Бог? Что я мог сделать с ходом времени? Или я обвиняю себя, что зря потратил годы? Мало успел?» «Может быть, мало, а может и нормально, но не в этом дело – совсем не в этом. Недавно тебе было восемнадцать, и ты смотрел на водный поток и держал за руку Лизу – почему, почему ты не подумал, что пройдут четыре десятка лет, почему ты позволил им пройти?!» «Лев, ты сумасшедший, сколько можно повторять одно и то же – это же глупость. Время идет, и я лучше или хуже его трачу. Не так уж плохо. Да, можно было лучше, но кое-что я успел». Лев собрался было снова по кругу перечислить своих жен, дочку, достижения, но понял, что это совершенно лишнее, потому что никак не отменяет суть: нельзя было допустить, чтобы прошло сорок четыре года. «Мне сейчас должно быть двадцать. Или тридцать. Но никак не шестьдесят!»

Он сел на камень, достал воду и печенье. Жестом пригласил Гангу присоединиться к трапезе. Ему хотелось насладиться лагерем, видом Эвереста, до которого он дошел. Но дурацкая мысль застряла в голове, ныла и не давала сполна прочувствовать радость момента. Лев предчувствовал, что она пришла надолго – на много дней, месяцев или даже лет – и будет теперь отравлять его существование, подтягивать другие мысли, и еще неизвестно, что случится раньше: он избавится от нее или умрет.

Лев разрешил себе остаться в лагере до вечера.

Через пару часов итальянские альпинисты позвали его пить чай. Он присоединился к ним, отхлебывал обжигающий чай с какой-то травой, разговаривал, слушал и фоном все время завидовал тому, что они такие молодые, веселые и сильные. Ему всегда хотелось быть более открытым, непосредственным, импульсивным, громким и эмоциональным – как они. А теперь еще захотелось быть молодым. Как они. Сердце болело, потому что жизнь прожита. «Неужели прожита? Как же глупо так думать. Глупо. Но как не думать о белой обезьяне?!»

На закате Лев, не отрываясь, смотрел на Эверест. Ему хотелось увидеть красный отсвет на черном камне. Но наползли облака, и пошел снег. Темнело, холодало. И вместе с Гангой он двинулся в обратный путь к гестхаусу в Горакшеп.

Ночью он снова ворочался и не спал – невозможно спать на такой высоте. Обрывочно думал о своей жизни.

Наутро начался спуск. Каждые сто метров на пути вниз дарили силу и радость. Лев и представить себе не мог, до какой степени истосковался по настоящему воздуху. На подъеме после четырех тысяч каждый шаг вверх был событием. На спуске дорога неслась навстречу легко и незаметно. Перестало трепыхаться сердце, успокоился желудок, ушла боль из суставов и костей. Да, напрягались и болели мышцы ног, но это казалось абсолютной мелочью.

Лев опять проходил знаки с отметкой высоты, но если раньше, чтобы добраться до следующей вехи, требовались дни, то теперь указатели мелькали, как в мультфильме: четыре семьсот… четыре шестьсот… четыре с половиной…

«Промчится Непал – промчится жизнь», – думал Лев, но скорее по инерции, легко, не огорчаясь: слишком хорошо было от кислорода – и он улыбался.