Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Подбежала к кровати, как радостная девчонка с портфелем, и громко чмокнула Арсения, лежащего среди подушек.

– Благодарю тебя… Надеюсь, скоро найдешь своего человека и подаришь ребенка уже себе… Прощай, амиго.

Провела ладонью по голове. Бросила на Орловского прощальный взгляд. Входная дверь скрипнула и сразу захлопнулась. Арсений лежал в тишине, смотрел на кусок отслоившихся выцветших зеленых обоев, на пыльный деревянный подоконник за пожелтевшим тюлем с прожженными сигаретами лунками, на большой палец своей босой ноги, к которой прилипли какие-то крошки.

Лиля села в машину, осторожно прикрыла дверь – даже слишком мягко, так что она захлопнулась не с первого раза. Сидела рядом, бросила на мужа протяжный взгляд. Почти принюхивалась к нему. Сергей уставился перед собой. Она увидела, что глаза у него красные. В машине было дымно от сигарет.

Губы мужа наконец зашевелились:

– Ну, как прошло? – голос скрипнул, робко прошелестел.

Лиле хотелось взять его за руку, но она боялась, что он отдернет ее, мало того, она сама чувствовала, что после близости с Арсением нельзя вот так вот сразу, как ни в чем не бывало, снова ласкать любимого человека. Нужно какое-то время, чтобы смыть с себя прикосновения другого мужчины.

– Честно? Как будто у плохого гинеколога побывала.

Сергей сардонически усмехнулся, а Лиля взяла себя в руки и направила все мысли на еще не существующего, но уже живого ребенка.

– Теперь не надо курить в машине, дорогой. Надеюсь, что через девять месяцев нас будет трое.

Сергей открыл окна и двери. Начал проветривать.

– Прости, совсем забыл… Ну и как он вообще? Что за человек? Как мужик… просто, сам по себе, че за тип? – взлохматил темные жесткие волосы, похожие на чешую, почесал колючий подбородок. Наконец повернул к жене свое землистое и упругое лицо.

Лиля пожала плечами.

– Обычный… Серьезно. Неинтересен совершенно.

Через десять минут они уже мчались по трассе. Сергея не покидали мысли о том, что сейчас в его жене сперма чужого мужчины – стекающие на белье следы посторонней жизни. Лиля же, чувствующая в себе теплую вязкую жидкость, похожую на незастывший еще цемент, ощущала этот завязавшийся в ней узел из мужской силы. Впитываемая ее телом влага давала чувство удовлетворения, Лиля думала о том же самом, что и муж, но несколько иначе.

Он особенный… от него родится чудесный малыш, я уверена.

Действие четвёртое

Явление I

Смерть – безнадежная формалистка, неспособная насытиться людской сутолокой – чувственная прелюбодейка-старуха. Хлопот с похоронами требовалось больше, чем если бы дочь выходила замуж. Михаил занимался самоедством: упрекал за малодушие – что помешало в прошлом завести больше детей? Смутно чувствовал: останься рядом еще хоть один ребенок, справиться с утратой Кнопки стало бы проще.

После смерти дочери Надя и Михаил обвенчались, хотя Дивиль всю жизнь был убежденным атеистом, но женщина уже ничему не удивлялась. Надины вещи снова перекочевали на полки шкафов и плечики Михаила. Она быстро причесала холостяцкую неурядицу жилища, вылизала и обжила с домовитостью кошки, наполнив своим запахом и волосами: в раковине снова затемнели слипшиеся локоны, будто никогда и не исчезали. Ватные прокладки, завернутые в туалетную бумагу, снова выглядывали из мусорного ведра менструальными пятнами.

Теперь Михаил с какой-то особенной брезгливостью посматривал на свои дипломы и статуэтки (пестрое нагромождение на полках), на «Золотую маску» под стеклом. С большим наслаждением свалил бы все награды и титулы в навозную кучу, если бы взамен получил возможность создать хотя бы одну постановку равную тем вещам, что встряхнули его в последние пару лет: особенно он полюбил «Иллюзии» Вырыпаева, «Opus 7» Крымова и «Бориса Годунова» в постановке Коляды.

Михаил ощущал себя настолько же именитым и признанным, насколько и пустопорожним – однако от работы он не отказывался, не то, чтобы не хватало честности признаться в своей распиаренной вторичности, просто чувствовал: рано или поздно наконец-то наступит прозрение, и он ухватит то, чего так не достает сейчас его постановке…

В соболезнующих взглядах труппы Дивиля раздражал тот яр-лычный, поверхностный подход, к которому всегда склонно подавляющее большинство людей, а Михаила всегда неприятно покалывало ощущение приклеенных к нему ярлыков– навязываемых ролей. Сейчас в театре, когда все смотрели на него, как на «Stabat mater dolorosa», он пытался стряхнуть с себя эту роль, но из-за взглядов ничего не мог с собой поделать и минутами держался более подавлено, чем внутренне ощущал и мог бы держаться. Не смог бы объяснить никому из этих сочувствующих, что свалившееся на него горе – было необходимо для него, как глубокое потрясение, способное преобразить его самого и всю его жизнь, но все эти люди снова и снова смотрели на него так, как будто он был самым обделенным из смертных – Дивиль же, наоборот, ощущал себя человеком, который обретает в себе что-то очень важное.

Режиссер проснулся. На кухне непривычный звон посуды, стук кастрюль и шум воды. Посмотрел на розовый халат – висит на дверной ручке; ночная рубашка с желтыми цветами и кружевами – на спинке стула. На комоде фотография Полины в деревянной рамке – задержал на ней взгляд. Встал с кровати, накинул на голое тело футболку и шорты, вошел в ванную комнату – провел взглядом по бесчисленным женским бутылочкам и коробочкам, умыл лицо, достал из раковины комок волос, смотрел на него почти с умилением. На никелированной сушилке – треугольники трусов. Зеркальный шкафчик в ванной, который раньше из-за толстого слоя пыли больше походил на фанерный, вновь стал отражать лица и ломился теперь от тюбиков с баночками.

Вошел на кухню, провел ладонью по спине Нади, которая стояла у плиты. Сел за стол – перед Михаилом уже дымилась медная турка с кофе. Супруги редко разговаривали, только улыбались больше, но оба чувствовали себя если и не счастливыми – это громкое слово было слишком неуместно – то, по крайней мере, умиротворенными. В их жизни появилась какая-то прочность, которой так не хватало обоим.

– Я среди приглашенных Костю Шаньгина видел… не думал, что вы до сих пор общаетесь. Помню, как он ухаживал за тобой.

Надя усмехнулась.

– За мной во время учебы кто только не ухаживал…

– Вот-вот, половина ГИТИСа ходуном ходила…

– Ой, да ладно уж, половина… не смеши.

– Зря ты отказалась от карьеры – из тебя бы вышла очень типажная актриса.

– Сам же знаешь, что я перфекционистка: после того, как Плотникова увидела у Шепитько и Заманского у Германа, тут уж знаешь. Про Олега Янковского вообще молчу, Кайдановского, Солоницына… Честно призналась себе, что никогда не смогу так… не хочу плодить нормальность. Еще и тебя использовать, как подмостки для всего этого. Нет уж, благодарствую…

– Очень жаль, что среди наших известных актеров почти нет таких же честных и требовательных к себе перфекционистов, как ты… мы действительно сейчас просто завалены растиражированной бездарностью и нормальностью, и нам всем очень не достает таких вот внутренних фильтров, совести нам не достает, говоря проще… а вообще странно, что ты только мужские роли называешь…

– Если уж и равняться на кого-то в искусстве, то только на мужчин: это их пространство, не потому, что в нем нет женщин – нет, их очень много в кино и в литературе, просто только мужчины способны полностью отдаваться любимому делу, дойти в нем до крайности, а даже самая талантливая женщина останавливается на одной какой-то точке и дальше не идет, бережет себя для семьи и личного счастья, в искусстве почти нет женщин, которые испепеляли себя ради творчества… но если хочешь узнать о моем женском списке… пусть это будет Домициана Джардано в «Ностальгии», Стефания Станюта в «Прощании», Шарлотта Рэмплинг в «Ночном портье» и Дебра Уингер в «Под покровом небес» Бертолуччи… пожалуй, это главные впечатления… А насчет Кости… после нашего развода он много звонил просто, снова ухаживать начинал даже. Не знаю, правда, откуда он узнал тогда про то, что мы разошлись…