Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

– Не надо, еще сглазим… Вот лучше б женщине своей лимонадику сделал или фреш. Только не холодный. И накрой ты уже мой живот, а то простудишь… и убери ты этот дурацкий фонарик, ради всего святого, хватит в меня светить…

Дивиль улыбнулся, выключил фонарик, опустил майку Нади, накрыл ее пледом и пошел на кухню.

– Сейчас принесу.

Надя чувствовала себя отлично, анализы были хорошими, поэтому ее не стали заранее отправлять на сохранение, но врачи несколько просчитались: на тридцать первой неделе беременности начали отходить воды. Надя схватилась за живот, вскрикнула и чаще задышала. Запаниковавший сначала Дивиль зачем-то схватил супругу на руки, попытался переложить с мокрой простыни на диван, она закричала:

– Оставь! Скорую позови… быстрее.

В скорой ехали молча, только дежурная акушерка с бородавкой на шее что-то не переставая бормотала, а раскрасневшаяся, вспотевшая Надя без конца ей кивала головой и сжимала пальцы мужа. Михаил смотрел то на эту самую бородавку, то в глаза супруги. Мелькали лохмотья проводов, электронные цифры на черном экране – вдруг поймал себя на том, что мысленно начал молиться.

В момент рождения Полины, несмотря на сильнейший страх и волнение, он не позволил себе подобной слабости и вообще, в каких бы ситуациях Дивиль ни оказывался до этого дня, чего бы ни боялся – ни разу он не обращался к Богу, потому что не верил. Не молился даже тогда, когда еще студентом провалился под лед озера: с оглушительной резью, почти рассыпающимися на мелкие стеклышки глазами, он смотрел сквозь мутную твердь в отстранившееся небо, по которому бежали черные овалы мелькающих ступней одногруппника; пуская пузыри, Михаил дергал ногами, стесненными одеждой, и истерично толкал скользкую крышку озера, слышал сдавленный крик друга и эхо гулких ударов об лед – после падения он двинулся не в ту сторону, а теперь в панике запутался и не мог найти спасительное отверстие; ошалевший и затравленный перестал метаться и замер, осознал – смерть близка, почувствовал себя маленьким и хрупким, появилась какая-то назревшая прыщом потребность попросить помощи у того, кто гораздо сильнее тебя, потому что ты сделал все, что мог и оказался в тупике, но даже в ту секунду Михаил отогнал от себя это оцепенение и вместо молитвы только отчетливее нащупал себя: шоковые оковы полностью рассыпались, Дивиль почувствовал в себе абсолютную ясность и взвешенность сознания, он оттолкнулся ото льда, начал осматриваться по сторонам и почти сразу увидел опущенную в воду ветку, протянутую другом – Михаил рванулся к ней и уже через несколько секунд коснулся отвердевшими пальцами ледяной древесины. Не молился он и потом, когда пришло понимание, что из-за сильного переохлаждения может ослепнуть или стать импотентом.

Ему вспомнилась та секунда подо льдом, потому что сейчас подумалось: их сын в утробе чувствует в данную минуту нечто похожее, он упирается ручками в стенки околоплодного пузыря своей плаценты, беспомощно барахтается и мечется, не в силах выбраться наружу; как и Михаил тогда, окруженный черной ледяной водой, ребенок тоже слышит глухой шум и крики извне.

Дивиль знал, что на таком раннем сроке сын может не выжить, но страх отступил – он понял, что ничего не в силах изменить своим волнением, поэтому снова, как и тогда под водой, просто оттолкнулся ото льда и смотрел сейчас по сторонам. Режиссер мысленно сказал себе: «Если меня ждет очередная утрата… приму, как должное».

И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего…

Михаила впустили в палату. Он поддерживал жену как умел: целовал пальцы и гладил по щеке, твердил что-то, не стесняясь присутствия всех этих белоснежных людей, вошедших в их обнаженный, распластавшийся на кушетке мир.

В Надином случае – при ее слабом сердце и повышенном давлении – было необходимо сократить процесс родов и либо сразу раскрыть лекарственными препаратами шейку матки, либо моментально приступить к кесареву сечению, однако ситуация усложнилась преждевременностью схваток, так как они в свою очередь требовали совершенно противоположных действий. Несколько сбитый с толку акушер-гинеколог сказал, что нужно попытаться удержать недоношенного ребенка внутри: шейка Надиной матки была закрыта, поэтому еще оставался шанс избежать преждевременных родов.

Врач поставил капельницу с магнезией, сдерживающей схватки. Михаила спровадили из палаты. Магнезия не помогала, и схватки продолжались всю ночь. Дивиль слонялся по фиолетовому коридору, шагал по блестящему линолеуму, потом снова возвращался в палату и снова начинал мешать врачам, пока они не перестали его впускать. Утром, когда шейка матки все-таки раскрылась и стало ясно, что придется рисковать, врачи начали подготовку к кесареву сечению.

Помимо акушера с медсестрой, присутствовал терапевт и анестезиолог. Наде побрили лобок и поставили клизму. Анестезиолог попросил женщину приподняться, ввел катетер, потом ее снова положили на кушетку, обработали живот дезинфицирующим средством и установили ширму, чтобы женщина не могла видеть процесс операции.

После разреза началось кровотечение: оно оказалось слишком сильным, кровь не сворачивалась. Врачи использовали заранее подготовленную свежезамороженную плазму, но остановить кровотечение так и не удалось. Супруга погибла.

Ребенка удалось спасти: когда врач вытащил пугающе крохотное тельце, малыш даже не заплакал – только тихонько пискнул и замолк. На следующий день провалившийся в тишину Дивиль стоял в отделении детской реанимации и смотрел на своего сына через прозрачные стенки кювеза, похожего на сосуд из кунсткамеры.

К тщедушному младенцу, весом один килограмм четыреста двадцать граммов, были подведены провода и датчики. Михаил назвал его Родионом, но никому об этом не сказал – это была его маленькая тайна. Впрочем, ему больше некому было говорить об этом.

Дивиль купил точно такой же вишневый гроб, какой был у Полины, и организовал все необходимое для похорон жены. Атмосфера кладбища, ставшая уже привычной, воспринималась механически – одними безучастными глазами. Казалось, еще совсем недавно он смотрел на уползающую крышку гроба, похитившую Полину из его жизни, и вот теперь тот же вишневый цвет лакированной доски снова избивали горсти черной земли, будто тот же самый ящик, проглотивший дочь, вернулся теперь за женой.

Скоро вернется и за мной.

Родион умер через неделю, врачи так и не сумели его выходить – все только говорили какие-то умные слова и разводили руками, а Михаил лишь кивал. Он никого не винил.

Явление II

После необычного знакомства в подмосковной гостинице Арс напился только раз, «отцедив немного лишнего в одну профурсетку», как он выражался, но на утро после очередной вечеринки с Сарафановым стало особенно тошно. Актер лежал рядом с обнаженным недоразумением, похожим на расфуфыренную бухгалтершу с претензией на элегантность, пытался вспомнить, как и когда его угораздило пристроиться к этой пылкой даме с волосами, выкрашенными в цвет «древнеримская проститутка», смотрел на разъехавшуюся в стороны грудь с огромными – размером с распахнутую пятерню – сосками, на холеный, но уже одрябший живот, который вздымался от частого дыхания. Все силы Орловского были сейчас направлены на попытку вспомнить, сколько он накануне выпил, чтобы оказаться в объятиях этой размалеванной бабищи, лет пятнадцать назад, вероятно, очень сексуальной и эффектной, но теперь слишком похожей на постаревшую порно-актрису начала нулевых или даже конца девяностых. Натура Арсения требовала чего-то большего – того, что он только недавно начал смутно ощущать, как будто резко сделавшись вместительнее и сложнее, чем был прежде. Орловскому казалось, что он перестал быть собой, будто последние несколько лет он сливается в одно целое с Сарафановым, то есть, что Николай вовсе не его друг, а лишь животная его часть, ненасытное и первобытное естество, какое-то персонифицированное в реальной жизни альтер-эго, вобравшее в себя все самое деструктивное и порочное, что кроется в личности самого Арсения.