Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

– Вот сучонок… Дак что, было в конечном счете что-то?

– Было-то было после развода, но лучше бы не было. Давно это все и неправда. В то время, когда мы разошлись… не знаю, видимо, желанной хотела себя почувствовать после всех этих расхождений с тобой, а он просто первый под руку попался, хотя мужчина он… мягко говоря, не из моего романа ну вот совсем… но вообще человек хороший, порядочный.

– Ты знаешь, когда я слышу в мужской характеристике вот это вот «но вообще он хороший, порядочный» – это прям клеймо… просто не отмыться.

– Да так и есть, потому что… он и как актер ничего не добился, ни к одному режиссеру не попал, потом тамадой работал и какие-то детские праздники организовывал… не знаю, но мне все равно захотелось его позвать на похороны – он очень сильно меня любил, на протяжении многих лет.

– А я тебя всю жизнь.

– Я знаю…

– Иди сюда…

Надя поставила чашку с кофе, вышла из-за стола, приблизилась. Дивиль прижал к себе и начал гладить по голове.

– Надюш, давай ребенка заведем?

Почувствовал, как супруга съежилась. Долго не отвечала. Потом заплакала и еще сильнее прижалась. Почувствовал в ухе ее дыхание. Стало щекотно. Посмотрел в блестящие, испуганные глаза:

– Я не двадцатилетняя девочка… Думаешь, получится? – дрожащим шепотом.

Режиссер пожал плечами:

– Посмотрим, что врач скажет.

Надя не ответила, она была потрясена этим предложением – казалось, уже давно выписала себя из женского племени, смирилась с гибелью дочери и тем фактом, что начала стареть, и тут вдруг Миша говорит о ребенке таким простым, сдержанным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся.

Сразу после завтрака поехали в клинику. Сидя на заднем сиденье машины, грызла ногти и читала в интернете статьи о поздней беременности.

Михаил ждал в машине, возле больницы. Надя села в салон и захлопнула дверь. Долго молчали. Смотрела перед собой, глядя в лобовое стекло, а режиссер – на поджатые губы жены.

– Насколько все плохо?

Отстраненно пожала плечами, не понимая, толком, что хотела сказать своим жестом.

– Есть какой-то шанс?

Посмотрела на мужа острым, неожиданно потяжелевшим взглядом.

– Все очень, очень плохо, но я хочу рискнуть, Миша… Нам слишком нужен этот ребенок… Если снова не стану матерью, то… Либо так, либо вообще никак…

Михаил потер лоб, сложил руки на руле и откинулся на подголовник. За окном маленькая девочка в желтой курточке бежала с пластмассовым ведерком вокруг песочницы, молодая мать сидела рядом на скамье, с улыбкой любовалась на дочку и разговаривала по телефону.

– Может быть, в детском доме возьмем?

Надя отвернулась.

– И ты туда же… Врачиха тоже проповедовала сейчас, – резко повернулась и, почти касаясь его мокрым от слез лицом, прокричала мужу. – Я носить его в себе хочу! Женщиной хочу себя чувствовать, а не развалюхой! Чтобы рос во мне, двигался и от меня отделился… от моего тела! Можешь ты это понять или нет?!

Дивиль сжал кулак и начал нервно постукивать им по рулю.

– Значит, тебе решать, тебе… Смотри сама, как чувствуешь.

Режиссер смотрел на жилистую ветку дерева без листьев, свесившуюся над лобовым стеклом – тонкую и хрупкую, похожую на кость.

Ночью приснился кошмар. Надя металась под одеялом, потом начала кричать.

– Надюша! Слышишь? Проснись! – глаза жены открылись, Михаил крепко прижал к себе, обнял за плечи. Она перепугано озиралась – часто дышала. Мокрая от пота простыня. Глаза у Дивиля были не менее испуганными. Он целовал жену торопливо, как болеющего ребенка, – в лоб, макушку, щеки и веки. Сильные руки сжали ее, привели в чувство. – Это сон, девочка! Это просто сон! Не бойся!

– Господи, как мне страшно… Я боюсь, Миша, я боюсь, – она стиснула мужа в объятиях.

Дивиль прижал жену к себе, ощущая ее горячее дыхание.

– Родная, скажи только слово и ничего не будет.

Надя легла и погладила мужа по щеке. Долго смотрела блестящими глазами.

– А я хочу, – шепотом. – Либо я стану матерью, либо… ничего больше. Только это.

Михаил лег рядом. Несколько минут молча лежали в обнимку. Дивиль чувствовал ее увядающее тело с выступившими венами на ногах. Он любил ласкать эту дряблую, мягкую кожу, ему нравился запах ее пота – такой привычный, смешавшийся с его собственным. Потерявшая форму, вытянувшаяся грудь казалась ему прекрасной.

Надя резко встала и прошла на кухню, звякнула графином, после чего свернула в ванную. Некоторое время за дверьми шумела струя воды. Вернулась в комнату, поменяла простынь, бросив влажное от пота белье в корзину. Снова легли в чистую постель: ее лицо было холодным, а с шеи все еще стекали маленькие капли. Супруга положила ладонь на его живот, поцеловала в губы, заглянула в глаза как-то странно, с заговорщическим видом:

– Давай сейчас это сделаем?

Михаил, не успевший еще отойти от ночных криков жены, не сразу понял, о чем она говорит.

– Что сделаем? Ты о чем?

По ее молчанию, долгому взгляду он все понял и привстал:

– Ты шутишь? Только что орала, как резаная… боюсь себе представить, что там снилось тебе… и вот так сразу через пятнадцать минут после всего этого…

Надя улыбнулась. Морщинки у глаз. Режиссер засмеялся во весь голос.

– Мне кажется, ты в горящем доме можешь это делать, если приспичит.

Супруга весело сощурилась и заурчала.

– Ага, и на тонущем корабле, и в проруби… Но не надо, не надо клеймить похотью – у самки уважительная причина, самка просто хочет детеныша… А помнишь, как я с тобой девственности лишалась в двадцать лет?

– Я тебя голую на стол кухонный наклонил, а ты достала из вазы яблоко и затолкала себе в рот, чтобы не кричать…

– Не яблоко, а грушу – Конференцию – твердую такую… и дело не в крике, просто мне нужно было перенести напряжение на зубы… у меня на кухне еще ни штор, ни занавесок не было, я все боялась, что в такой позе, да еще и с грушей во рту меня соседи из дома напротив обязательно увидят…

– Ты была прекрасна в ту минуту…

– Ага, как голландский натюрморт…

– А помнишь, как мы сняли номер в дешевой гостинице… ты еще попросила изнасиловать, а потом бросить деньги в постель и уйти?

– Да, конечно, тогда я хотела почувствовать себя шлюхой.

Надя уставилась в ноутбук. На столике недоеденные бутерброды с колбасой, сыром и солеными огурцами. Смотрит «Фанни и Александра» Бергмана, рвет бумажные обертки от съеденных шоколадных батончиков. Михаил вернулся из театра, включил свет в прихожей – крикнул: «Всем мамочкам привет» – переварил непроницаемое молчание в ответ, прислушался к потрескиванию шоколадных оберток, затем разулся. Вошел в комнату, бегло оглядел жену.

– Все ясно… судя по твоему лицу, наш хулиган до сих пор не дал о себе знать… хватит переживать. Врач же сказал, что пульс прослеживается идеально. Просто он затаился, вот и все…

– Да я и не переживаю…

– Ну да, я вижу… Даже на пятом месяце такое бывает… нас же предупредили.

Надя смяла в кулаке изодранные обертки – нервный полиэтиленовый шумок.

– Да я же сказала, что не переживаю.

Михаил скинул куртку, потом сходил в соседнюю комнату, достал ящик с инструментами, вытащил оттуда фонарик, протер его влажными салфетками и вернулся к Наде. Задрал ей майку, оголив живот.

– Господи, Миша, что за херню ты выдумал опять?

Дивиль сжал руки жены, которая пыталась сопротивляться, прислонил включенный фонарик к раздувшейся, как вызревший арбуз, пупырчатой коже. Раздраженное лицо Нади вдруг резко изменилось. Она замерла, обхватила ладонями живот.

– Он дрыгнулся… мамочки, он что-то сделал только что во мне…

Дивиль начал двигать включенным фонариком и водить по животу.

– Опять!

Надя захохотала. Режиссер улыбался. Схватил было супругу на руки, но она закричала:

– Пусти, не сходи с ума… нельзя, не поднимай.

– Да, да, прости… не подумал… Позвонить врачу, сказать, что все нормально?