Сложные люди. Все время кто-нибудь подросток - Колина Елена

После показа ко мне в туалете подошли девочки и сказали: «Как это ты так здорово умеешь плакать, ты ходила в театральную студию?» А я плакала, потому что рассказала со сцены свою историю. Я не ходила в театральную студию, я даже в театре никогда не была. Ты ведь знаешь, мы жили на окраине маленького уральского городка… Нет, была один раз. Один раз наш класс возили на «Карлсона».

В детстве мне было совершенно понятно, что я не могу стать актрисой. Мамина подруга спросила меня, кем я хочу быть, я сказала «актрисой». Мама сказала: «Ну, это же понятно, что у тебя ничего не получится… будешь старухой-снегурочкой». Я представила себя из года в год играющей Снегурочку… вот я в шапочке Снегурочки, седая и беззубая. Поняла, что мне нельзя думать, что я могу стать актрисой. Но не удивилась. …Я всегда думала, что разочаровываю людей, просто входя в комнату. Думала, я «какая-то неправильная». Я уже это говорила… не знаю, с чего начать…

Ляля, угрожающе. Начни уже с чего-нибудь, а то я тебя ущипну. Не думай о сюжете, потом посмотрим, куда выведет. Просто поговорим о тебе. Ну что ты вся сжалась, как ребёнок в кресле стоматолога?..

Марина. Когда я училась в первом классе, я больше всего любила ходить к стоматологу. Весь год ходила к зубному врачу – сама, одна, без мамы.

Ляля, осторожно. Это… необычно… там же бормашина и всё такое.

Марина. В поликлинике работала доктор Лидия Павловна, тёплая, с сияющими глазами. Когда я первый раз села в кресло, она спросила: «Сделать тебе укол или ты можешь немного потерпеть? Расскажи мне сначала, как твои дела?» И посмотрела мне в глаза. Я была счастлива: ко мне впервые проявили интерес! До этого никто не спрашивал, как мои дела, все всегда были заняты, и я, как детдомовский ребёнок, откликалась на любое эмоциональное участие. Я выбрала потерпеть, она удивлённо сказала: «Ты уверена?» и еще раз посмотрела на меня внимательно. …У меня болевой порог очень низкий, теперь, когда я лечу зубы, я даже с наркозом не могу терпеть, одно прикосновение инструмента приводит меня в ужас!.. Но тогда я готова была терпеть боль. Это был диссонанс между болью и счастьем, что мной интересуются. …Я была в тот день последним пациентом на приёме, и после того, как всё закончилось, доктор предложила мне чай, сказала, что хочет поболтать со мной. Со мной! Мне было очень неловко: а вдруг ей будет скучно пить со мной чай?.. Она сказала: «Ты похожа на испуганного оленёнка».

Я весь год специально грызла леденцы, чтобы зубы испортились. Доктор в поликлинике была единственным человеком, кто смотрел мне в глаза и спрашивал, как мои дела. Мама говорила: «Какой странный ребёнок, любит ходить одна к зубному врачу».

Ляля, немного ошарашенно. Как в кино. Ребёнок бредёт по серым улицам маленького городка к зубному врачу, потому что только врач спрашивает у него, как дела… Ну ладно, пусть мама была занята, но есть же папа… У тебя чудесный папа.

Марина. В семье считали, что воспитание детей не мужское дело. Мужчины много работают и отвечают за семью… в целом. А готовить, стирать, убирать, воспитывать детей – это женская обязанность. Готовка, уборка, воспитание детей – это одна обязанность, одно и то же, понимаешь?..

…Когда мне исполнилось пятнадцать, мы уехали в Израиль.

О том, что мы уезжаем в Израиль, я узнала не от мамы. Мама скрывала это от меня до последней минуты. Чего она боялась? Что я захочу остаться дома? Сбегу? Но, может быть, она ничего не боялась, а это была просто привычка – ничего со мной не обсуждать, ни о чем не разговаривать. Я – это же просто чемодан, зачем тратить на меня слова? С чемоданами не разговаривают. Чемодану не рассказывают, что он уезжает в Израиль. Если бы мама могла сдать меня в багаж, она бы скрыла это от меня до того момента, когда я выкачусь на багажной ленте в аэропорту Бен-Гурион.

Мне сказал мальчик-одноклассник: «Говорят, ты уезжаешь в Израиль. Ты еврейка». Это был шок: почему я еврейка, что это – еврейка? Я посмотрела в классном журнале – на последней странице, где записывали национальность учеников, стояло: «Марина Каплан – еврейка». Я еврейка. Значит, правда и то, что мы уезжаем в Израиль? Я еврейка, мы уезжаем в Израиль… А что это – еврейка, а где Израиль?

Ляля. Я не понимаю. Тебе было пятнадцать, и ты не знала, что ты еврейка?

Марина. Когда я спросила маму, почему она не сказала мне, что мы уезжаем в Израиль, она ответила: «Мне некогда разговаривать». А вопросу «что означает быть еврейкой?» страшно удивилась: «Ты что, правда не знала, что ты еврейка?» Но откуда я могла знать? Мама не говорила со мной на «взрослые темы». Что-то считалось стыдным, например, что начнутся месячные. Мама не рассказала мне, что у меня начнутся месячные. Увидев кровь, я решила, что заболела страшной болезнью. Я полгода ела из отдельной посуды, чтобы не заразить этой страшной болезнью маму, пока мне не попалась под руку медицинская энциклопедия. Уверена, что мама не мучилась, не думала: «Бедная девочка, она удивится или будет шокирована, когда узнает». Ей просто было всё равно. Не рассказывать, молчать, а ты потом делай с этим что хочешь… Что-то считалось стыдным, а что-то двусмысленным и опасным, к примеру, иметь репрессированных родственников или быть еврейкой. Объяснять мама не стала, сказала: «Ну хорошо, приедешь в Израиль, всё узнаешь, сейчас мне некогда».

…Я больше никогда не увижу снег? Я обожала снег. Мамин день рождения зимой. В доме мама с гостями весёлая, смеётся, подруги обнимают ее. Если бы мама была с ними такой же, как со мной, мне не было бы так обидно. Для папы, подруг и учеников, для всех, кроме меня, мама совсем другая. Если есть на свете безупречный человек, то это моя мама, лучший в городе учитель. …Любимая учениками и коллегами, у нее нет любимчиков, она никогда не участвует в обычных для женского коллектива склоках.

…На улице еще темно, и под светом фонарей только-только выпавший снег сверкает, как будто кто-то осыпал всё вокруг бриллиантами. Волшебство… Я ходила по свежим сугробам, смотрела, как в них остаются ямки от моих валенок, и думала: «Люди не всегда могут дать то, что нам нужно. Для других – для папы, для всего мира, кроме меня, – она совсем другая – весёлая, открытая, а для меня нет. Это потому, что я плохая, такая плохая, что она просто не может быть со мной весёлой и тёплой, не может дать мне то, что даёт всем». …Однажды я спросила маму, какой я была, когда родилась. Все дети спрашивают. Мама ответила: «Да никакая. Я не помню. Помню, что мне не нравился младенческий запах. Я тебя кормила из бутылочки, тебя рвало, я опять кормила». Получается, что с самого рождения я была не очень.

Мне было любопытно уехать. Ничего волнующего в моей жизни в нашем городке не было. Я откуда-то знала, что в Тель-Авиве резко темнеет. Это все, что я знала об Израиле.

Когда я сошла с трапа самолёта, мне по ногам ударил жаркий воздух. Внизу у трапа стоял фотокорреспондент. Он сказал мне: «Ты самая красивая новая репатриантка в этом году». Я?.. Я красивая?.. Красивая?! Я была неуклюжая, как жирафёнок, застенчивая. Дома, в городке, я не пользовалась успехом у мальчиков. У меня не было «первой любви», ухаживаний, цветов, провожаний, я ни разу не целовалась. Я даже не задавалась вопросом – почему так? Я знала ответ. Я точно знала одно: я всё всегда делаю не так.

– Мар-рина! Когда к тебе обращаются, смотри в глаза, а не в сторону, – сказала мама.

Господи, ну почему я всегда всё делаю не так… Я всё делаю недостаточно хорошо, и сама я недостаточно хороша, сколько ни старайся. Когда ты маленький и с тобой всегда строго обращаются, ты не перестаёшь любить родителей. Ты перестаёшь любить себя. От этого ощущения собственной малой ценности я была страшно не уверена в себе. Стеснялась, даже когда со мной просто здоровались. Я всегда думала, что меня не хотят. Боялась, что меня не примут, что я не понравлюсь…

…Первое, что я получила в Израиле, это свобода. Я получила свободу! Дома я была ребёнком под строгим контролем, а здесь мгновенно стала отдельным человеком. Мама занята выживанием. Моя учеба и поведение ей безразличны, она будто говорит мне – живи сама и дай мне возможность выжить.