Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Краем глаза Эвелин заметила позади себя мерцание свечи в руках у тетушки Клары, а затем услышала звук открывающегося графина.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала тетушка Клара. — Меня здесь нет.

Эвелин села рядом с матерью и, взяв ее за руки, нежно их сжала.

— Что случилось, мама? Прошу вас, объясните.

Сесилия не смотрела на нее.

— Мне вернули все мои визитные карточки, — сказала она, в очередной раз прижимая к глазам носовой платок. — Ты можешь в это поверить? Со мной не желает встретиться ни одна из моих знакомых леди. Даже те, которых я считала подругами. — Ее мать так сильно стиснула ей руки, что Эвелин почувствовала, как они горят. — Ты знаешь, сколько стараний я вложила за все эти годы, чтобы быть принятой в их обществе, Эвелин? А теперь все потеряно, и я… я и здесь осталась одна.

— Вы не одна. — Эвелин притянула мать к себе и заключила в объятия. — У вас есть я. И мы не останемся жить тут навечно.

— Останемся. — Сесилия всхлипывала, уткнувшись ей в плечо. — Мы останемся жить тут навечно, и я буду такой же, как тетушка Клара. Солнце не успеет сесть, а я уже налью себе стакан.

Эвелин услышала, как фыркнула тетушка Клара. Из прихожей донесся ее голос:

— Ты так говоришь, как будто это что-то плохое.

— Хотите знать, что я думаю? — мягко спросила Эвелин. — Мне кажется, что нам дана возможность начать все с начала.

— Я не хочу начинать с начала! — Плечо Эвелин загудело от голоса матери. — Я вижу, как женщины, которых я считала своими подругами, смеются надо мной и над тем, как я снова обращаюсь в ничто. Я хочу вернуть нашу прежнюю жизнь.

Неделю назад Эвелин бы с ней согласилась. Но теперь?

Теперь Эвелин казалось, что она провела всю свою жизнь в четырех стенах, в заточении, и вот наконец дверь ее комнаты распахнулась.

— Я думаю, что нам нужно найти свое собственное место в мире. Свою собственную опору, — сказала Эвелин, прижимая ее к себе еще крепче. — Ты не согласна?

Сесилия села, вытирая влагу под глазами.

— Однажды я уже это сделала. У меня больше нет ни сил, ни гордости повторять это.

— Значит, это предприму я, — сказала Эвелин тихо, но решительно. — За нас обеих.

Мать сжала ее руку:

— Пока ты будешь держаться леди Вайолет, я думаю, все у нас будет в порядке. Она нашла тебе какое-то занятие? Благотворительность или еще что-нибудь, на чем ты могла бы сосредоточиться? Полагаю, ужинала ты с ней?

Эвелин не хотела прямо лгать своей матери. Не могла. Так что просто сказала:

— Я определенно нашла себе стоящее занятие.

— Хорошо, — ответила Сесилия, делая глубокий вдох. — Это очень меня успокаивает.

— А знаешь, что еще отлично успокаивает в трудные времена? — послышался с лестницы голос тетушки Клары. — Шерри.

Уильям стоял на Оксфорд-Клоус, переводя взгляд то на дом перед собой, то на клочок бумаги у себя в руке. Место было определенно правильное, только вот в «Йоркширском вестнике» не упоминалось, что дом этот, казалось, рассыплется от первого же ощутимого порыва ветра.

Он поставил свои чемоданы на нижнюю ступеньку, поднялся и позвонил в дверь. С другой стороны женский голос громко кого-то позвал, и в ответ прозвучало мужское ворчание. Приблизились тяжелые шаги — он бессознательно их считал, пока дверь не открылась, — и на пороге появился краснолицый мужчина, очень похожий на медведя: толстый, с густой щетиной на лице.

Он скрестил руки на груди, и его круглый живот стал еще более явным.

— Знаете, люди обычно не отправляют писем в ответ на объявление. Они просто приходят и стучат в дверь.

Уильям виновато улыбнулся:

— Я подумал, будет лучше написать заранее, чтобы не оказалось, что я приехал, а вы уже сдали комнату. — Если он собирался продолжать притворяться успешным писателем, ему нельзя было возвращаться в тесную комнатенку к дяде Говарду, тем более что весь смысл отъезда в Лондон заключался в том, чтобы самому встать на ноги.

Мужчина только пожал плечами.

— Покажу вам сначала ту комнату, что в подвале, — сказал он, обводя Уильяма взглядом с ног до головы. — Она дешевле.

Уильяму ударил в нос запах плесени, как только он ступил внутрь. Несмотря на теплую погоду, в комнате почему-то было ужасно холодно, а окно было покрыто столь толстым слоем сажи, что сквозь стекло проникало ничтожно малое количество света. К стене в углу прижималась кровать, у которой стоял сундук для пожитков. Рядом с ним лежала маленькая треснувшая чаша для умывания, а в ней — сколотая кружка. Всё. Больше в комнате ничего не было. Только эти четыре предмета, запах плесени и атмосфера холодного чулана. А Уильяму еще не нравилась его комнатушка в пансионе в Сохо. В ней был хотя бы комод, а здесь кто-то будто намеренно пытался воссоздать обстановку Йоркской тюрьмы.

— Ничего лишнего, — громко сказал мистер Лейч. — Зимой немного прохладно, но для этого и существуют одеяла, а?

Уильям прочистил горло:

— А комната подороже?

— Наверху, — ответил мистер Лейч. — Пройдемте со мной.

Они преодолели с ним два пролета, и Уильям осознал, что взбираться им предстоит на самый верх. Где-то над ним закричал ребенок.

— Вот комната подороже, — произнес мистер Лейч, открывая дверь.

Эта комната, к счастью, оказалась просторнее и светлее. Кровать стояла по центру, по бокам — потертые приставные столики. В одном углу комнаты был платяной шкаф — одна его дверца висела чуть ниже другой, а напротив него — комод. Писать было не на чем, но это можно было делать и в книжном магазине.

— За эту я прошу семь шиллингов в неделю, за первую неделю беру аванс. Комната в подвале — два шиллинга в неделю, но если лапы у вас не перепончатые, то я бы рекомендовал вам снять эту. Подвал зимой подтекает.

Уильям поставил чемоданы на пол и достал из кармана кошелек. Семь шиллингов составляли куда большую часть остававшихся у него денег, чем ему хотелось отдавать каждую неделю, но жить на улице ему не хотелось тоже.

— Вот, держите, — сказал он, высыпая монеты в красную ладонь хозяина. — Я беру эту комнату.

— Люблю людей, которые быстро принимают решения, — ответил мистер Лейч, пряча деньги в карман. — Туалет на улице: спускаетесь вниз и по коридору наружу. Шиллинг в месяц за удаление отходов.

Уильям поморщился.

— Ясно, — сказал он, добавляя единицу к своим умственным подсчетам.

— Если возникнут вопросы, то я живу на третьем этаже. — Мистер Лейч наклонился ближе. — Но мне больше нравятся жильцы, у которых вопросов нет, если вы понимаете, о чем я.

— Понимаю, — ответил Уильям, желая, чтобы хозяин поскорее ушел и оставил его одного осматривать комнату. — Постараюсь лишний раз вас не беспокоить.

— Вот, сразу видно хорошего человека, — сказал мистер Лейч, закрывая за собой дверь.

Уильям с минуту постоял на месте, озираясь вокруг. Затем сомкнул веки.

Он попытался представить, каково было бы жить в одном из тех новых белоснежных домов на Сент-Леонардс-Плейс, тех, которые можно было рассмотреть из садов Йоркского музея. Он представил себе, как его туфли будут мягко, умиротворяюще стучать по ступеням лестницы, как этот звук будет эхом раздаваться в вестибюле, пока он, поднимаясь к себе, будет рассматривать по пути огромные картины: сцены охоты и фрукты в изящных вазах. Его будет сопровождать лакей? Вероятно. А затем сама комната — какая она будет просторная, сколько в ней будет воздуха. Он попытался представить на кровати толстое покрывало — бархатное или, быть может, шелковое, чтобы было мягким на ощупь.

Уильям представил человека, который неспешно пройдет в эту комнату, представил его багаж, походку, непринужденную улыбку на его лице.

Но это был не он.

Кем бы ни был мужчина в его воображении, им он точно не был.

Он прикусил губу так сильно, что на ней проступила кровь. Все это время он лгал. Друзьям. Домовладельцу. Мальчишке-газетчику из киоска на Гиллигейт. Женщине в пекарне сегодня утром, которая, по сути, ничего у него и не спрашивала. Всем им он давал понять одно: «Я успешен». В то время как на самом деле рвалось из него другое. «Я не неудачник. Разве вы не видите? Я больше не неудачник».