Ученица мертвеца (СИ) - Федорова Любовь Борисовна

Белка собралась. В ниточку. В струнку. Перебрала в уме слова. Нельзя было брать связку, даже из двух. Внутри силы мало, чем короче будет слово, тем лучше. Нет другого выхода — только еще раз попытаться работать не от звука, а от ума. Это будет последняя попытка. Если она не удастся, тогда все, конец. Что будет делать, если получится освободиться, пока не думала. Попробует напугать всех, наверное. Но это загадывать преждевременно.

Она вдохнула сквозь тряпку поглубже. Приготовилась

И тут Марашка или Мурашка гаркнула прямо у Белки за спиной, сбив настрой:

— Бури! Где птица с Кощеевой смертью? Птицу тоже тут сожжем! Всё и сразу!

И невнятное блеяние хитреца Бури — дескать птицу он отдал для инспектора как улику, не мог не отдать, у него потребовали.

— Так беги, ищи! Если с птицей заодно не расквитаемся, Кощей еще сто лет будет из деревни кровь пить!

— Да вон он идет! — отвечал воспрянувший Бури, увидевший свое спасение через снегопад. — С него спрашивайте, не с меня!

Сквозь пелену замаячили, приближаясь, две фигуры: Кириак вел под локоть Краклу. И Белка поняла, что есть надежда на спасение. Птица все же полетела за помощью.

Глава 22

* * *

Вернее, не поняла, а понадеялась. Крепко понадеялась, ведь Кириак же молодец и всегда появляется вовремя… Всегда, кроме вот этого раза. Потому что сейчас нужно не идти к бабьему хороводу, а будить и вызволять из дурманного сна свидетеля чужих преступлений — Свита. Или встречать на заснеженной околице инспектора, чтоб тот не блудил по деревне, а сразу бежал бы сюда, со свежими силами.

С почти пустым резервом — как у Кириака сейчас, и как у Белки сейчас, и у Краклы сейчас — с толпой баб, сражающихся со злом так, как они умеют и как это представляют, не следует вступать в противоречие. Даже думать не следует, будто возможно встать им поперек дороги.

Пусть бабы не ходили в школу, не учились умным словам, а некоторые не могут даже читать и писать. Но они сильны верой в правильность совершаемого действа, воодушевлением, единством и знанием древних сказок. Настолько сильны, что разбить сплетенную ими цепочку событий можно только шваркнув какой-нибудь боевой дрянью, развоплощающей мечты и сказки вместе с кишками и кровью. Ударить проклятьем, вроде того, что размазало живоволков по сугробам в зарослях коринки. А на это нужны силы. И опыт нужен — такой, чтоб не поубивать всех баб к чертям собачьим, а разуверить в истинности деревенских сказок и сплетен. Чтобы хлоп, и прозрение. И чужое вранье вместе с суевериями вывернуты наизнанку, всем видимы и очевидно глупы.

Но дело шло передом назад и мехом внутрь. Усугублялось, путалось, свивалось в жгут из мутной, необразованной воли и древних страшных традиций. Сейчас, чего гляди, и помощника инспектора разоблачат в помощи Кощею, да и старую Краклу отправят в ту же кучу. Как бы и не на погребальный костер, чтобы дрова три раза не жечь…

«Ночь темна перед рассветом», — говорила Белке когда-то старая знахарка.

Замотать головой и замычать так, чтоб Кириак услышал и не вздумал приближаться, у Белки получилось, но невнятно. Посыл своей цели не достиг.

«Зря сюда идете, зря, зря…» — звенело у Белки в голове.

Кириак смело вышел вперед. Оглядел готовящееся действо. На лице его было изумление — настоящее или наигранное, непонятно.

— А что здесь происходит? — громко спросил он.

— У него! У него моя птица! — радостно заорал Бури.

— Так это была твоя птица? — нехорошим тоном и все так же громко произнес Кириак. — Не колдунов и лесных кощеев, а твоя? Ты потому ее по школьному саду хвостом вперед пускать пытался?

— Нет, нет, — сразу замотал головой предатель. — Не моя, я держал ее временно! Как доказательство свершенного зла!

«Не подходи сюда, держись на расстоянии!» — мычала сквозь тряпку Белка.

Кириак посмотрел в ее сторону, начальственно откинув голову. Он копировал манеру инспектора Вернера — смотреть на всех поверх носа. Но для внушительности инспектора ему не хватало ни роста, ни веса, ни объемности пуза.

— А эту чего корчит? — спросил Кириак, кивнув на Белку. — Чего она там бьется?

— Кощею помогала кровь из деревни пить, — грубым голосом отвечала одна из мамок-двойняшек Петры. Она стояла у погребального сруба, опершись на широкую лопату, которой отгребают снег. — Ты сам-то зачем сюда явился, городской чистописатель? Тут деревенские дела, городским вмешиваться не след!

— А я не вмешиваюсь, — нагло заявил Кириак. — Обо всем, что будет здесь происходить, я должен составить протокол. Такие мои обязанности и такое поручение от властей.

— Протокол-шматокол, власти-хермасти… — проговорила вторая двойняшка. Кажется, первая была Мурашка, а сейчас говорила Марашка. — Иди-ка ты лесом, парень! Иди и не мешай нам. Не твоя тут правда и не городская.

— Что это была моя птица, не надо в протокол заносить! — вылез внезапно между взрослыми Бури, которому слово «протокол», в отличие от деревенских баб, оказалось известно. — Она не моя. Она кощеева. Я просто с ней играл!

— Птицу давай! — обе дочери Хрода дружно сделали в сторону Кириака шаг и протянули руки.

— Не могу! — строго объявил Кириак, хотя Белке показалось, что тут его голос дрогнул. — Это улика свершенного против общины преступления.

— Ты нам зубы не заговаривай…

Бабы загомонили и маленькими быстрыми шажками стали приближаться к Кириаку, охватывая его сначала в полукольцо, а потом и в замкнутый круг. За спинами баб Белка видела физиономию Петры, которая с недоброй ухмылкой выглядывала то из-за одного плеча, то из-за другого.

— Но-но-но! — Кириак вскинул руку, отпустив локоть Краклы. — Я лицо официальное, подчиняюсь распоряжениям начальства! Меня оставили здесь наблюдателем.

— Тогда иди, наблюдай, наблюдатель, — проговорил кто-то из круга. — Вон туда, к ней, к преступнице нашей. Наблюдай нашу правду и чужую неправду, но сам стой, не дрыгайся. А то донаблюдаешься. Наши дела это наши дела. Мы в ваши городские не лезем, и вы в наши не вмешивайтесь!

Кириака стали теснить в сторону Белки, и в кутерьме среди метели Кракла отделилась от него и смешалась с толпой.

Закружились по снегу фигуры в темных платках. Зашуршали веники по засыпанному снегом срубу, затрещал ломаемый хворост, забубнили деловые голоса.

Кириаку только того и надо было — подобраться к Белке поближе.

— Жди, он приедет, — проговорил, почти не разжимая губ, Кириак и перехватил незаданный вопрос: — Птица улетела быстро. Мы, как можем, тянем время. Но что здесь затевается, я не пойму…

Белка, с трудом нашедшая устойчивое положение, в котором могла не каменеть от напряжения, потеряла равновесие, зашаталась и громко, почти истерически промычала сквозь тряпку ответ: «Похороны Хрода, что непонятного!»

— Тебя зачем связали? — продолжил Кириак, ловя ее под плечо и не давая завалиться вбок и повиснуть на веревке.

«Тебе не сюда надо было идти, а мужиков поднимать по деревне!..»

— Извини, я тебя не понимаю, — покачал головой Кириак. — Дай я тебе веревки ослаблю, что ли…

— Эй! — прервала его поползновение помочь следившая за Белкой Петра. — А ну, не смей! Не трогай!

И рядом с ней мгновенно возникли Марашка и Мурашка, одинаковые ее матери. Одна угрожающе приподняла лопату.

— Зачем она так привязана? — задал вопрос писарь.

— Не твое городское дело. Отойди к дубу! — широкая лопата, похожая на ту, которой в печь сажают хлеб, краем ткнула его в плечо.

Кириак попятился.

Ой, дурак, думала Белка. Зачем вообще пришел? Чего ждет? По краткому прикосновению Кириака к ее заледеневшей руке Белка поняла одно — помощник инспектора такой же на девять десятых пустой, как она. Потратился на тетерева, словом помочь не может. Сбежал бы уже. Авось, не погонятся за ним в такой снежной круговерти…

А сруб тем временем был подготовлен. И, хоть снегопад не унимался, Марашка или Мурашка обмели тело покойника, а остальные перетряхнули вязанки с хворостом и солому от налипшего снега. Похоронам пора было начинаться, а никакие благоприятные для Белки события так и не торопились случиться. Ожидание удачи — что вернется инспектор, проспятся мужики, очнется от сонного забытья Свит, или от неправды, выдаваемой за правду, и вовсе подломится общинный дуб — было для Белки тягостно, как любое тупое бездействие на границе опасности. Не привыкла она в жизни стоять, смотреть и не шевелиться. Верить в лучшее тоже не привыкла. А эта ситуация не нравилась ей до обморока.