Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Ерошка невольно отпрянул, когда Седой протянул ему иглу.

Он провёл рукой по обожжённой шерсте, оставляя на ней чёрные полосы от сажи и крови. В его голосе, когда он заговорил снова, звучала ненависть, древняя как сами холмы, что помнят первые битвы этого мира.

— Их выкопали.

Ерошка замер, его пальцы разжались, и топор едва не выпал из ослабевших рук.

— Кто? — прошептал он, будто боялся, что само это слово призовёт новую беду.

Седой медленно повернул голову, и в его глазах отразилось что-то такое, от чего у меня похолодела спина.

— Северяне.

Тишина повисла тяжёлым саваном. Даже Вадим, корчащийся в лихорадке, на миг затих, будто сама тень, поселившаяся в нём, прислушалась.

— Ты говоришь... о людях? — недоверчиво пробормотал кто-то из воинов, сжимая древко копья так, что костяшки пальцев побелели.

Седой оскалился, обнажив клыки, которые казались слишком длинными, слишком острыми.

— Людях? Нет. — Седой выплюнул черную слюну, будто само слово оставляло во рту вкус гнили. — Они давно перестали быть людьми.

Он развернулся к северу, где за горизонтом чернели зубцы далеких гор.

— Там, за Чёрными горами, где солнце не встаёт полгода, они копают. В мёрзлой земле, что не оттает даже в самый жаркий летний день. В курганах, что старше самого времени. — Его голос стал глуше, будто доносился из-под земли. — И находят это.

Он резко ткнул пальцем в сторону реки, где тени всё ещё стояли, недвижимые, как стражи. Его ноготь, черный от засохшей крови, дрожал от ярости.

— Они думают, что приручили их. Дали им руны, выжженные на костях. Накормили кровью дев, что умерли в страхе. Заставили служить. — Седой хрипло засмеялся, и звук этот напоминал треск ломающихся костей. — Дураки.

Внезапно он схватил меня за руку, и его пальцы жгли, как раскаленные угли.

— Морок не служит. Он ждёт. Ждёт, когда последний страж уснёт. Ждёт, когда руны потускнеют. Ждёт, чтобы проглотить и хозяев, и рабов.

Я посмотрел на «Лютоволка». Руны на лезвии теперь пульсировали в такт моему сердцу, будто живая плоть.

— Так это северяне напали на Родень? — голос мой сорвался, превратившись в хриплый шёпот. В голове мелькали образы горящего города, крики женщин, плач детей...

Седой кивнул, и в его глазах отразилось что-то страшное — древний ужас, передаваемый из поколения в поколение.

— Да. Но не они главные. — Он сжал кулаки, и суставы хрустнули, как ломающиеся ветки. — Они лишь... орудие... Оружие в руках алчных и злых людей. Хотя этих тварей и людьми-то назвать сложно.

Старый воин плюнул под ноги, и слюна зашипела на раскалённой земле.

— Оружие, которое может обернуться против своих хозяев. Против всех нас. Против всего живого.

Он повернулся к лесу, где догорали последние деревья, и его голос стал глухим, будто доносился из-под земли:

— И теперь Оно идёт. То, что спало веками. То, что нельзя назвать. То, перед чем меркнет даже сама смерть.

Мы замерли, ощущая, как земля под ногами начинает слабо вибрировать. В воздухе запахло медью и пеплом.

А на том берегу, сквозь дым и пламя, сотни пар глаз вдруг вспыхнули красным — кровавым, ненасытным светом.

И двинулись вперёд.

Не спеша.

Неотвратимо.

Как сама судьба.

Вадим застонал у наших ног, и его тело вдруг выгнулось неестественной дугой. Изо рта хлынула чёрная жижа, а на лбу проступил странный знак — руна, которую я видел на клинке "Лютоволка".

— Они близко... — прохрипел он чужим, множественным голосом. — Они идут за мной... За всеми нами…

Вадим издал последний звук и замер навеки…

Седой резко выпрямился, хватая секиру.

— Вперед на встречу с дружиной князя, — приказал я.

Глава 22. Кровавый след

Тело Вадима осталось лежать на берегу, укрытое его же плащом, словно саваном. Мы не нашли камней, чтобы устроить курган — только придавили края одежды обломками щитов, чтобы ветер не сорвал последнее укрытие. По древнему обычаю, воинов, павших в сече с нечистью, не предавали земле — их плоть очищали огнём, дабы тень не нашла пути обратно в мир живых. Но у нас не было огня, лишь ледяная река и предрассветный туман, в чьей пелене уже блуждали призрачные силуэты.

Я опустился на колени, прижав ладонь к груди погибшего — там, где должно биться сердце. Тело было холодным, но под кожей что-то шевелилось, будто черви под тонкой плёнкой льда.

— Прости, брат, — прошептал я, чувствуя, как "Лютоволк" на моём поясе дрожит, словно предчувствуя новую беду.

Седой стоял рядом, его жёлтые глаза прищурены, будто высматривал что-то в тумане. Вдруг он резко вздрогнул — на другом берегу, среди дыма, мелькнуло движение.

— Бежим, — прошептал он, бросив на погибшего последний, полный скорби взгляд.

Мы крались вдоль реки, прижимаясь к склонам оврагов, где сырая земля поглощала каждый наш шаг. Вода, черная и беззвучная, отражала лишь осколки луны, будто кто-то рассыпал по ее поверхности серебряные монеты. "Лютоволк" в моей руке пульсировал ровным, лазурным пламенем, но его свет, обычно пронзающий любую тьму, теперь едва освещал пару шагов вперед - будто сам лес сопротивлялся ему.

Воздух стал густым, как кисель. Каждый вдох обжигал легкие, оставляя на языке привкус медных монет и тлеющей плоти. Деревья стояли неестественно прямо, их ветви застыли в странных, почти молитвенных позах. Даже мох под ногами не пружинил, а хрустел, словно кости мелких зверьков.

— Земля отравлена, — проворчал Седой, останавливаясь и прижимая ладонь к стволу березы. Кора под его пальцами почернела, покрываясь сетью тонких трещин. — Они близко. Ближе, чем я думал.

Ерошка шумно сглотнул. Его топор, обычно такой уверенный в крепких руках кузнеца, дрожал, как тростинка на ветру.

— Кто "они"? — прошептал он, и в его голосе слышалось не просто любопытство, а мольба - узнать правду, которая, возможно, страшнее любого кошмара.

Седой промолчал, лишь ускорил шаг, выводя нас на еле заметную тропу, вившуюся вдоль берега, словно змея.

Мы шли в зловещем молчании, пригнувшись, будто под невидимым грузом. Воздух был густым и тяжёлым, словно перед грозой, но небо оставалось ясным. Каждый шаг давался с усилием — земля будто тянула нас вниз, желая удержать.

— Там!

Я вскинул руку, и отряд замер, как один. Впереди, за поворотом реки, послышался плеск воды. Но не лёгкий всплеск рыбы или упавшей ветки. Это был тяжёлый, мокрый звук — будто нечто огромное и прогнившее волочилось по мелководью, оставляя за собой зловонный след.

Мы затаились в колючих кустах, словно испуганные зверьки. Даже дыхание старались сдерживать.

Из-за нависшей скалы показалась фигура.

Человек.

Или то, что когда-то было им.

Седой стиснул моё запястье, его жёлтые глаза сузились.

— Смотри, — прошептал он.

Человек брёл, спотыкаясь на каждом шагу, его ноги беспомощно волочились по воде, окрашивая её в зловещий чёрный цвет. Доспехи – некогда прочная кольчуга и кожаный панцирь – висели жалкими лохмотьями, пропитанные чем-то тёмным и смрадным. Голова была поникшей, словно сломленный колос.

— Стой! — крикнул я, выходя из укрытия с "Лютоволком" наперевес.

Фигура замерла.

Затем медленно, с отвратительным хрустом, подняла голову.

Лица не было.

Там, где должны были быть глаза, нос, рот — зияла лишь гладкая, мокрая впадина, словно кто-то выскоблил плоть до кости. Но хуже всего было то, что кожа по краям шевелилась, будто под ней копошились черви.

— Родень… — прохрипело существо. Его голос был соткан из предсмертных стонов и могильного шёпота. — Все сгорели…

Его рука медленно поднялась, и я увидел — на запястье выжжен тот же зловещий знак, что был у погибшего гонца. Руна пульсировала, как живая, и из неё сочилась чёрная жижа, стекая по пальцам.

— Бегите… пока не… –Его голос оборвался.

Тело содрогнулось в неестественной конвульсии, будто невидимые руки выкручивали его изнутри. Сухожилия натянулись до предела, кости хрустнули с жутким скрежетом, и вдруг —