Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Из зияющего "рта" вырвался клубящийся чёрный дым, густой как деготь. Кожа на шее лопнула, как перезревший плод, обнажив...

Кости.

Но не человеческие.

Тонкие, чёрные, извивающиеся, словно мерзкие змеи. Они шевелились, сплетались и расплетались, образуя чудовищные узоры. А между ними — пустота. Холодная, бездонная, манящая.

— Гори! — взревел Седой, швыряя в существо горящий факел.

Оно вспыхнуло с шипящим звуком, будто раскалённый металл опустили в воду. Пламя не было обычным — оно переливалось зелёными и синими оттенками, пожирая плоть, но не трогая те чёрные кости.

Существо не сгорело.

Оно распалось, рассыпавшись на тысячи острых чёрных игл. Они взметнулись в воздух, как стая ядовитых насекомых, звеня тонким, пронзительным звуком.

И повернулись в нашу сторону.

— БЕЖИМ!

Мы рванули сквозь лес, не разбирая дороги. Ветки хлестали по лицам, корни цеплялись за ноги, но страх придавал сил.

Сердце бешено колотилось в груди, словно пыталось вырваться через рёбра. Кровь гудела в висках, смешиваясь с нарастающим гулом преследующей нас тьмы. Но разум, вопреки всему, оставался ледяным и ясным — будто сама смерть, дышащая в спину, заставила все чувства обостриться до предела.

"Лютоволк" в моей руке горел ярче, чем когда-либо. Его синее пламя теперь било вверх почти на локоть, освещая лес неестественным, призрачным светом. Клинок дрожал, словно живой, а руны на лезвии складывались в одно слово, одно-единственное предупреждение:

"Беги".

Впереди, сквозь последние просветы между деревьями, уже виднелись огни — не тёплые огоньки спасительного приюта, а чадящие факелы, дымящиеся кострища, частокол из заострённых брёвен, утыканных черепами.

Каменный брод.

Дружина Святослава.

Последний рубеж, отделяющий мир живых от бездны тьмы, готовой поглотить всё.

— Бежим! — крикнул я, чувствуя, как "Лютоволк" в моей руке пульсирует в такт каждому удару сердца. Клинок дрожал, как разъяренный зверь на привязи, и его синее пламя оставляло за нами светящийся след — словно дорожку из звёзд, ведущую прямиком в ад.

Седой бежал рядом, его секира, зазубренная от бесчисленных битв, была готова обрушиться на врага. Его жёлтые глаза светились в темноте, а в оскале виднелись клыки, слишком длинные для человека.

— Готовься, мальчишка, — прохрипел он, и его голос звучал так, будто сквозь него говорили десятки воинов, давно павших в бою. — Настоящая битва только начинается.

Мы рванули вперед, к огням, оставляя за спиной реку, лес…

Глава 23. Войско у Каменного Брода

Вырвавшись из объятий леса, мы оказались на вершине высокого холма, и Каменный Брод предстал перед нами во всей своей суровой красе.

Ветер гулял по открытой высоте, трепал наши плащи и нес с собой запах дыма и железа. Внизу, в долине, словно брошенный вызов самой смерти, стоял укреплённый лагерь — ощетинившийся частоколом из заострённых кольев, вбитых в землю с такой силой, будто это были не бревна, а клыки какого-то исполинского зверя. За грубыми деревянными стенами теснились десятки шатров, их потемневшие от дождя и копоти полотнища колыхались под порывами ветра. Между ними сновали люди — одни тащили брёвна для укрепления стен, другие несли воду, третьи, сгорбившись, сидели у костров, перевязывая раны.

В сумрачном воздухе вились дымные змеи, поднимаясь от кострищ и растворяясь в низком небе. Там же, в этой дымовой пелене, маячили силуэты воинов — бледные, измождённые, но не сломленные. Их кольчуги и шлемы тускло поблёскивали в сером свете, а в руках, даже сейчас, сжимались мечи и топоры. Они не расслабились. Они ждали.

Над центральным шатром, выше всех, гордо реяло знамя Святослава — чёрный вепрь, застывший в яростном рыке на багровом полотне. Оно казалось вымазанным в крови, а может, так и было — кто знает, скольких врагов оно повидало, скольких дружинников вдохновляло перед битвой.

Они были живы.

Не сдались, не разбежались, не сложили головы перед врагом. Дружина не пала. Они отступили, зализывали раны, возвели эту твердыню посреди вражеских земель и ждали помощи, словно затравленные звери, загнанные в угол. Но даже загнанный зверь опасен — у него остались клыки и когти. И если враг решит, что они сломлены, то горько ошибётся.

Мы стояли на холме, и в груди разгоралось что-то горячее, почти яростное. Они выжили. Они держались.

— Наконец-то…

Голос Седого прозвучал хрипло, будто сквозь стиснутые зубы. Он стоял, слегка сгорбившись, как старый волк, учуявший запах крови. В глубине его жёлтых глаз, мутных от времени, но всё ещё острых, плясали искры — нетерпеливое предвкушение битвы, горячее и ненасытное. Как пламя костра, раздуваемое ветром, оно разгоралось с каждой секундой, и пальцы его судорожно сжимали рукоять меча, будто он уже чувствовал её тяжесть в схватке.

Мы двинулись вниз, к вратам лагеря. Земля под ногами была рыхлой, утоптанной сотнями сапог, местами пропитанной старой кровью — здесь явно бывали стычки. Часовые на стене заметили нас сразу: тени зашевелились, послышался приглушённый окрик, и несколько луков настороженно развернулись в нашу сторону.

Один из стражей, коренастый дружинник в потрёпанной кольчуге, с выщербленным щитом за спиной, прищурился, всматриваясь сквозь вечерние сумерки. Его лицо, покрытое шрамами и щетиной, на мгновение оставалось неподвижным — а потом в глазах блеснуло узнавание.

— Мирослав?

Голос его был грубым, но в нём прорвалось что-то вроде облегчения.

— Я, — кивнул я в ответ, чувствуя, как что-то сжимается в груди. Сколько их ещё осталось? Сколько знакомых лиц уцелело после отступления?

Дружинник резко взмахнул рукой, и где-то за стеной раздалась отрывистая команда. Словно нехотя, с жалобным скрипом тяжёлые ворота начали подаваться, их массивные створки, обитые железом, медленно расходились, впуская нас внутрь. За ними открывался лагерь — не как призрачное видение с холма, а настоящий, живой, дышащий дымом, потом и кровью.

И пока мы переступали порог, в голове уже звучал невысказанный вопрос: Сколько ещё продержатся эти стены?

Княжич восседал у походного стола, установленного в самом сердре лагеря, словно каменный идол, окружённый верными воеводами.

Стол был грубо сколочен из неструганых досок, на нём лежала потрёпанная карта, испещрённая пометками, и стояла глиняная кружка с тёмным мёдом. Огонь факелов, вбитых в землю по кругу, бросал неровные тени на лица собравшихся, делая их черты ещё более резкими, измождёнными. Воеводы сидели молча, их бронированные руки лежали на рукоятях мечей, а взгляды, тяжёлые, как доспехи, скользили по нам, оценивая, взвешивая.

Святослав казалось постарел , в его глазах, серых, как зимнее небо, плескалась усталость и мудрость человека, повидавшего слишком много горя и смертей. В них не было юношеского задора, только холодная, выстраданная решимость. На щеке алел свежий шрам, ещё не затянувшийся до конца — огненная печать, оставленная вражеским клинком. Правая рука была небрежно перевязана окровавленной тряпицей, но он не обращал на это внимания, словно боль давно стала его привычной спутницей.

— Мирослав.

Он произнёс моё имя, поднимаясь навстречу, и в его голосе, обычно твёрдом, как сталь, я услышал искреннее облегчение. В этом одном слове — месяцы тревоги, ожидания, отчаянной надежды.

— Я уж начал опасаться, что моё письмо не достигло цели.

— Достигло, — ответил я, приближаясь к столу и чувствуя, как десятки глаз впиваются в меня, изучая, пронизывая до костей. Воеводы переглянулись, один из них, седобородый великан с лицом, изрубленным в боях, хмуро потирал ладонью топор.

— Но по пути мы столкнулись с кое-чем… необычным.

Тишина в шатре стала ещё гуще. Даже треск факелов казался теперь слишком громким.

Лицо Святослава омрачилось тенью тревоги. Он медленно опустился обратно на лавку, не сводя с меня взгляда, и я видел, как его пальцы непроизвольно сжались в кулак, будто готовясь к удару.