Воздух загустел от запахов.
Дым костров — едкий, смолистый. Пот воинов — терпкий, горький. Железо — солёное, острое. Кровь — тёплая, зовущая.
И... ОНО.
Тлетворное. Медное. Гнилое.
Их присутствие разлилось в ночи, как яд. Словно дыхание могилы — затхлое, леденящее, наполненное шепотом забытых смертей.
Они были близко.
Очень близко.
И мой Волк зарычал в глубине души, огрызаясь на эту тьму.
— Чуешь?
Голос Седоя прополз сквозь темноту, хриплый, как скрип ржавых петель в заброшенной склепной двери. Он стоял, слившись с тенью, лишь желтые глаза пылали в черноте — два уголька, тлеющих в пепле ночи.
— Они близко, — прорычал я в ответ, чувствуя, как кровь стынет в жилах, а под кожей бурлит что-то чужое, дикое.
Ногти впились в ладони, и я почувствовал, как под ними шевелятся когти — острые, ледяные, готовые разорвать плоть, чтобы вырваться наружу.
Седой втянул воздух, раздувая ноздри, будто ловил запах смерти на ветру. Его взгляд стал еще острее, а в уголках губ заиграла гримаса, похожая на оскал.
— Твой зверь не обманет.
Он шагнул вперед, и тень за ним потянулась, как живая.
— Они идут.
В его голосе звучало нечто большее, чем тревога.
Предвкушение.
Голод.
Ярость.
Волк внутри меня зарычал, требуя ответов, требуя крови. Кожа на руках стала наливаться темной шерстью, но я сдержал натиск зверя – пока.
Вдали, за рекой, что-то шевельнулось, нарушив неподвижность ночи. Воздух дрогнул, словно от невидимого жара, предвещая скорую бурю.
Седой мгновенно выпрямился, словно стальная пружина, готовый к прыжку:
— Они здесь.
Волк внутри меня завыл от восторга, требуя свободы, требуя крови. Я больше не сопротивлялся, словно сдался на милость судьбы.
Кости хрустнули, ломаясь и перестраиваясь, подчиняясь древней силе. Шерсть прорвалась сквозь кожу, обжигая огнем. Мир вспыхнул новыми, доселе неведомыми красками – теперь я чувствовал каждую тварь, каждую гнилую душу, переступающую через границу нашего мира.
Седой стоял рядом, но теперь он тоже изменился стал ее выше, мощнее, свирепее с пастью, полной кинжалообразных клыков, готовых разорвать врага в клочья.
— Ну что? — его голос стал глубже, зверинее, словно рык, вырвавшийся из самой преисподней. — Покажем им?
Он поднял морду к багровому небу и завыл.
Ответный крик, полный ярости и предвкушения, разнесся по лагерю – сначала один, потом другой, третий. “Племянники” Седого и даже дружинники Святослава, те, в ком текла та же кровь, откликались на зов предков, призывающий к бою.
Ворота распахнулись, с грохотом ударившись о землю.
Мы вышли на охоту.
Мы сорвались в ночь, оставив позади дрожащий хоровод факелов.
Лагерь остался там — жалкий островок света в океане тьмы, где люди жались к огню, не понимая, что пламя лишь делает их слепыми. Мы же ринулись в черноту, туда, где нашему зрению не нужен был свет.
Земля под лапами дышала вечерней сыростью.
Каждый шаг отпечатывался в сознании с пугающей четкостью: хруст ветки, шорох листьев, даже тончайшие вибрации почвы под когтями. Мир вокруг ожил, стал острее, громче, реальнее. Запахи врезались в ноздри — прелая листва, горьковатая хвоя, и... оно.
Они.
Седой летел слева, его мощные прыжки рассекали тьму, будто удары топора. Его звериная тень мелькала между деревьями — огромная, сгорбленная, с горящими в темноте желтыми глазами-щелями.
Справа — трое дружинников.
Их звериные силуэты скользили меж стволов, как призрачная стая — быстрые, ловкие, смертоносные. Один — низкий, приземистый, с плечами, готовыми сломать что угодно. Другой — длинный, гибкий, его движения текучи, как вода. Третий — молчаливый, стремительный, его когти уже жаждали плоти.
За рекой они ждали.
Мы чувствовали их.
Дыхание.
Шепот.
Голод.
Они думали, что охотятся на нас.
Скоро они поймут, как ошибались.
Первый кошмар вырвался из мрака внезапно — будто сама ночь породила его из своей черной утробы. Он отлип от ствола векового дуба, где прятался, слившись с корой. Его костлявые пальцы с перепонками впились в дерево, оставляя на нем липкие полосы слизи, а безглазая пасть — просто дыра во тьме — повернулась в нашу сторону, нюхая воздух.
Я не думал.
Не размышлял.
Просто прыгнул.
Как зверь, ведомый чистой яростью, той, что кипит в крови и не знает страха.
Клыки вонзились в ледяную плоть.
Она не была живой — холодная, склизкая, как гниющее мясо, но при этом шевелящаяся, живучая. На вкус — гниль и медь, тошнотворная смесь, от которой сводило челюсти.
Тварь взвизгнула — пронзительно, как разрываемый металл, и этот звук проморозил кровь до самых костей.
Седой крушил второго.
Его челюсти-тиски сомкнулись на хрупком позвоночнике монстра с хрустом ломающихся веток. Раздался клокочущий вой, и тьма вздрогнула от этого звука.
Но их было больше.
Гораздо больше.
Они выползали из-под корней, сползали с деревьев, вытекали из теней.
Целый легион.
Нас захлестнула тьма.
Из леса хлынули десятки таких же.
Они двигались в жутком унисоне, их тела изгибались с одинаковой, неестественной плавностью, будто все они были частями одного огромного, раскинувшегося во тьме организма. Когти царапали землю, оставляя за собой черные борозды — будто сама почва гнила на их глазах.
Шерсть на загривке вздыбилась.
Я ощетинился, чувствуя, как волос за волосом встает дыбом, а клыки обнажаются в немом рыке.
– Круг!
Голос Седоя прорвался сквозь вой тварей, глухой, хриплый, но непреклонный. Он отдался эхом в ночном лесу, будто сама земля повторила этот приказ.
Мы прижались спинами, ощущая горячее дыхание друг друга, дрожь в мышцах, ярость, готовую взорваться.
Кольцо тьмы сжималось.
Твари приближались, их безглазые морды поворачивались к нам, нюхая, оценивая.
И в этот миг...
Из самой чащи выползла Она.
Исполинская. Неестественно высокая.
Ее голова терялась в сплетении ветвей, будто она выросла из самого леса, стала его частью. Длинные руки, костлявые и узловатые, волочились по земле, оставляя за собой след мерзкой слизи, пузырящейся и шипящей, словно кислота.
Но ужаснее всего было лицо – точнее, пародия на него.
Кожа, натянутая на череп, как истлевший пергамент, просвечивала, обнажая синеватые прожилки и желтые пятна разложения. Губы, зашитые грубыми черными нитками, искривлялись в подобии улыбки – слишком широкой, слишком радостной, слишком ненастоящей.
И глаза…
Глаза моей матери.
Такие же серые, глубокие, ласковые, какими я помнил их с детства. Они смотрели на меня с нежностью, с любовью, с тоской, будто она действительно была здесь, будто все эти годы ждала меня в этой тьме.
– Мирослав…
Голос прошелестел, до боли знакомый, но чуждый – будто кто-то в точности скопировал его, но не смог уловить душу.
Сердце оборвалось и рухнуло в бездну.
Я замер, парализованный, забывший о когтях, о зубах, о ярости.
– Не слушай ее!
Седой взревел, его голос прорвался сквозь оцепенение, но слова потонули в нарастающем гуле – будто тысячи шепчущих голосов заполнили голову, вытесняя все мысли.
Было поздно.
Слишком поздно.
Она протянула руку – длинную, костистую, с неестественно тонкими пальцами, и мир обратился в кошмар.
Ее пальцы, словно ледяные иглы, затрепетали перед моим лицом.
Каждый сустав неестественно выгибался, кожа натягивалась до прозрачности, обнажая синеватые сухожилия. От них веяло запахом могильной сырости и старой крови.
Холодный липкий пот пропитал спину.
Я чувствовал, как капли скатываются по позвоночнику, но не мог пошевелиться.
