Но тут меня обожгла мысль.
— Что, если я сейчас сбегу, то не станет ли это доказательством вины? — прошептала я, глядя на снежные хлопья за окном.
— Знаете, если человеку требуются доказательства вины, он не торопится с выводами, — негромко ответил дворецкий. — Тот, который торопится с выводами, не нуждается в доказательствах.
И тут же со вздохом добавил:
— К сожалению.
Глава 5
Мистер Брукс рассматривал гвоздь между пальцами — тонкий, тусклый, в засохшей крови.
Я протянула руку.
— Дайте мне.
Дворецкий замер.
— Госпожа… это боль.
— Да, — кивнула я. — Но это моя боль. И я не позволю никому её стереть.
Он молча положил гвоздь мне в ладонь. Я сжала его так, что острый конец впился в кожу.
Боль — знакомая. Почти родная.
— Я буду носить его с собой, — сказала я, словно давая себе клятву. — Чтобы помнить…
— Зачем бередить рану, госпожа? Лучше забыть. Боль не возвращает прошлое, — удивленно произнес мистер Брукс.
— Вы не понимаете, — прошептала я. — Я буду носить его с собой как символ того, что ничего страшнее, обидней, больнее в моей жизни уже не случится.
— Ах, ну если так, — вздохнул старый дворецкий.
Я оторвалась от камина.
Медленно. Осторожно. Каждое движение — как шаг по стеклу.
Боль в ухе вспыхивала при малейшем повороте головы, но я заставила себя идти.
На ящике стола лежал ножичек. Тот самый, которым я еще вчера разрезала конверты на приглашениях на праздник.
Праздник, который уже стал пеплом.
Разрушив две аккуратные стопки «Пойдем» и «Не пойдем», которые еще вчера были для меня очень важны, я посмотрела, как письма посыпались на пол.
Вот таким хрупким бывает счастье.
Как эти две стопки с письмами.
Ножичек лежал в ящике столика на бархатной подушечке — хрупкий, почти игрушечный. С серебряной ручкой в виде завитка.
Я сжала его в ладони.
Вернулась к камину.
Опустилась на колени — не перед судьёй. Перед правдой.
Зажмурившись и стиснув зубы, я резанула по ладони.
Неглубоко. Достаточно, чтобы хлынула кровь. Алая, яркая, как новогодняя лента.
Кровь жгла кожу — свежая, горячая. Я намеренно провела ладонью по ковру, оставляя след, как раненый зверь. Пусть думает: она сорвалась. Сбежала. Сошла с ума от боли.
Потом подняла глаза на мистера Брукса.
— Пусть думает, что я сама вырвала ухо, — прошептала я. — Пусть верит… что я не выдержала. Убежала в истерике.
Тишина.
— А вы… — я сглотнула, — вы просто не успели меня остановить. Так вас не накажут. Так вы сохраните место.
Дворецкий смотрел на меня. Долго. Молча.
Потом его глаза блеснули. Не от слёз. От боли. От уважения.
— Госпожа… — только и выдавил он.
Отточенным движением ловкого старого фокусника мистер Брукс достал из кармана тонкий кружевной платок.
Но я видела, что его пальцы дрожали — не от страха, а от артрита, что мучил его с прошлой зимы.
Дворецкий аккуратно перевязал мне ладонь, завязав узел так туго, что я ощутила облегчение — боль в ухе отошла на второй план.
— Я не думал, что скажу это однажды. Но… Вы достойны лучшего дома, — сказал он тихо, поправив бантик. — И лучшего мужа.
Он первым вышел в холл.
Прильнул к двери, как тень.
Послушал.
Посмотрел в обе стороны.
— Чисто, — прошептал он. — Идёмте.
Я вышла следом.
Глава 6
Холл был украшен к празднику. Гирлянды из еловых веток, свечи в хрустальных подсвечниках, ленты на люстре — всё то, что я сама вешала, напевая ту самую песню из другого мира.
Я вспомнила, как мы с горничной Линой смеялись, когда еловая ветка упала прямо на голову лакею, который с терпением статуи держал сверкающие игрушки в коробке.
Как поварёнок Томми прыгал, чтобы повесить звезду повыше.
Как я пообещала, что в этот Новый Год я подарю подарок каждому, кто служит в этом доме. И я даже написала список подарков.
Теперь ёлка стояла тёмной. Никто не зажёг свечи.
И подарков не будет.
Я не сдержала обещания. И за это мне было ужасно стыдно.
— Простите меня… — вырвалось у меня едва слышно.
Мой шёпот растворился в пустом холле.
Мистер Брук не спросил — кого.
Он понял.
Дворецкий привёл меня в маленькую комнату у лестницы — бывший чайный уголок для гостей. Здесь пахло лавандой, цукатами и старой бумагой. На столе — чернильница, перо, пара листов для писем.
Он сел. Быстро, без лишних слов, написал письмо. Просто сложил, запечатал воском от свечи и вложил мне в руку.
— Это для моего брата, Герберна. Адрес на обороте. Идите пешком. Тут недалеко. Снег скроет следы. Не оглядывайтесь, госпожа. Они… не стоят ваших слёз.
Я сжала письмо.
Тёплое.
Живое.
— Спасибо, мистер Брук, — прошептала я, тронутая до глубины души. — За всё.
Старик кивнул.
Потом — впервые за все годы службы — опустил голову. Не в поклоне.
В прощании.
— Счастливого пути, госпожа Альгейда. Пусть новый год начнётся… по-настоящему.
Я сделала шаг в холл — и замерла.
Они стояли.
Все.
Повар в фартуке поверх ночной рубахи. Горничные в платках, накинутых на ночные сорочки. Лакеи босиком, чтобы не стучали каблуки. Даже старый конюх, что редко выходил из конюшен. Он снял шляпу, прижав ее к груди. Его мозолистые пальцы перебирали ее, пока он беззвучно вздыхал.
Никто не говорил.
Никто не плакал вслух.
Но слёзы блестели на щеках, как роса на зимних ветках.
Когда я прошла мимо, они кланялись — не как слуги хозяйке, а как люди человеку, которого уважали.
Я почувствовала, как слезы подступили так, что лишили меня речи.
Пришлось глубоко дышать, чтобы сдержать их и не расплакаться.
Кто-то сунул мне в руку тёплый хлеб, завёрнутый в полотенце.
Кто-то — шаль, связанную ее собственными руками (я узнала узор — Лина вязала ее всё лето, пока я читала у окна).
Я не могла говорить. Не смела.
Но вдруг поняла: я не одна.
Дом не отпускал меня.
Дом проводил меня.
Это было так трогательно.
До слез.
До слез, которые я не могла сдержать.
А наверху, за закрытыми дверями, спал хозяин, не ведая, что потерял не жену — а душу дома.
