Князь: Попал по самые помидоры (СИ) - Фокс Гарри

— А теперь… кульминация! — возвестил жрец. — Публичный поцелуй, скрепляющий союз!

Лира повернулась ко мне. В ее глазах горел огонь — не только торжества, но и вызова. Она притянула меня к себе. Ее поцелуй был не просто поцелуем. Это был акт обладания. Глубокий, властный, с укусом в губу, который должен был оставить метку. Я ответил, стараясь не показать, как дрожу внутри. Толпа взревела от восторга. «УРА! УРА! ДА ЗДРАВСТВУЮТ!»

И тут… появилась Она. Марицель. Как по волшебству. Восседая в своем паланкине, который внесли на платформу алтаря. Толпа снова взорвалась овациями. Королева! Тетушка! Она сияла, как само солнце, в золотом платье, махая рукой толпе. Ее взгляд скользнул по мне, Лире и замершей Ирис — хищный, довольный.

— Дорогие подданные! Гости! Любимые племянник и невестка! — ее голос, усиленный магией или просто невероятной харизмой, заполнил площадь. Она говорила о силе, о союзе, о светлом будущем под крылом Аскарона. О том, как Артур — образец княжеской доблести и… мужской силы. Толпа ревела, ловя каждое слово. Лира кивала с гордым видом. Я улыбался, чувствуя, как внутри все превращается в лед.

— И вот он, момент истины! — воскликнула Марицель, поднимая руку для тишины. Толпа замерла. — Скреплен союз клятвами! Скреплен поцелуем! Но есть в нашем древнем Аскароне еще один обряд! Обряд глубокого уважения и всепрощения! Чтобы союз был крепок, чтобы зависть и ревность не омрачили его начало! Пусть та, кто служила князю верой и правдой, пусть та, чьи чувства… сложны… — она многозначительно посмотрела на Ирис, — … склонится перед ним в знак смирения и преданности! Пусть совершит акт глубокого уважения! Дабы очистить прошлое и открыть дорогу светлому будущему!

Толпа сначала замерла в недоумении, потом кто-то крикнул: «Освободителя! Уважение!», и волна понимающего, похабного восторга прокатилась по площади. Улюлюканье, свист, крики: «Давай, Ирис! Покажи уважение!»

Я стоял, как громом пораженный. «Нет. Нет-нет-нет. Она не посмеет…»

Марицель одобрительно кивнула толпе. Лира повернулась ко мне, ее лицо было каменным, но в глазах… читалось холодное удовлетворение. Она кивнула. Коротко. Разрешая. Приказывая.

Ирис. Она стояла, белая как мел, дрожа. Ее глаза, полные унижения, страха и какой-то безумной решимости, поднялись на меня. Она сделала шаг вперед. Еще один. Потом, не глядя ни на кого, опустилась на колени прямо передо мной на холодный камень алтаря. Ее руки дрожали, когда она потянулась к пряжке моих парадных кюлотов.

— Ирис… — прошипел я, чувствуя, как горечь подступает к горлу. — Не надо… Это безумие…

Она посмотрела на меня снизу вверх. В ее взгляде не было прежней ненависти. Только пустота и покорность.

— Это ради крепкого союза, господин, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал сквозь гул толпы. Ее пальцы расстегнули пряжку. — Это мое Поручение. От королевы Аскарона. — Ее голос дрогнул. — И… мой долг. Теперь.

Она стянула кюлоты и тонкие штаны. Утренний воздух, пахнущий толпой и жареным мясом, ударил по оголенной коже. Мой член, предательски отозвавшийся на утренние приключения и адреналин позора, был полувозбужден. Ирис посмотрела на него без эмоций, как на орудие пытки. Потом ее губы, холодные и дрожащие, обхватили головку.

Толпа взревела. Где-то заиграла похабная дудка. Я закрыл глаза, чувствуя, как горячий позор заливает лицо. Я стоял на алтаре, перед тысячами глаз, с Лирой рядом, смотрящей с холодным одобрением, и с Ирис на коленях, совершающей «акт глубокого уважения» по приказу моей тетки. «Формальность», — безумно подумал я, чувствуя, как ее язык скользит по мне. — «Ебанная в рот формальность. Добро пожаловать в брак, Артур. Добро пожаловать в ад». Волна отвращения и невольного возбуждения накатила одновременно. Это было хуже любой оргии у источников. Хуже ночи наказания. Это было публичное уничтожение всего, что еще могло напоминать о достоинстве. Или просто о здравом смысле.

Красота этого момента была чудовищной. Извращенной. Как позолоченный гроб.

Губы Ирис, всегда готовые изрыгать яд или сарказм, теперь обхватили меня с холодной, отточенной точностью. Не было страсти, как у Лиры. Не было жадности, как у Мурки. Не было всепоглощающего мастерства, как у тетки. Было искусство вынужденного падения. Каждое движение ее языка — плоским, широким мазком по нижней вене, потом острым, точечным тычком под уздечку — было выверено, как удар кинжала. Каждое сжатие губ, создающее вакуум, было рассчитано на максимальный эффект при минимальных усилиях. Она работала ртом с ледяной, демонстративной эффективностью, будто выполняла самую отвратительную, но необходимую повинность. И от этого было невероятно… возбуждающе. Позор пылал на моих щеках, смешиваясь с предательским наслаждением, поднимающимся из глубин. Ее глаза, поднятые к моему лицу, были огромными, влажными озерами стыда и смирения, но где-то в глубине, за покорностью, тлела старая, неистребимая искра — вызов? Отчаяние? Я не мог разобрать. Толпа ревела вокруг, сливаясь в единый гул похоти и одобрения. Фанфары где-то наигрывали похабный мотивчик. Лира стояла рядом, неподвижная статуя, ее рука все еще сжимала мою, ногти впиваясь в кожу — не больно, а как напоминание: «Смотри. Это твоя реальность. Прими». Тетка Марицель на своем паланкине сияла, как дьяволица, наблюдавшая за триумфом своего замысла.

Ирис углубила поцелуй. Ее голова плавно покачивалась, угольные пряди волос падали на лоб. Она взяла меня глубже, чем я ожидал, ее горло сжалось рефлекторно вокруг головки, и это сжатие — влажное, тугое, невольное — стало последней каплей. Волна накатила внезапно и неудержимо, смывая остатки стыда и сопротивления. Я кончил ей в рот. Горячо, густо, мощными толчками, которые отдавались эхом в дрожащих бедрах. Она не отстранилась. Наоборот, ее губы сжались у основания, ее щеки втянулись, принимая все, ее гортань работала, сглатывая подачку Освободителя под восторженный рев толпы.

Затем, с ледяной, театральной грацией, Ирис медленно отстранилась. Ее губы, влажные и слегка припухшие, разомкнулись. Она не опустила голову. Нет. Она подняла подбородок, словно королева, принимающая дань. И открыла рот.

Толпа замерла на миг. В полумраке ее рта, на розоватом языке, отчетливо белело мое семя. Капля, густая и жемчужная, дрожала на кончике языка. Это было отвратительно. Это было прекрасно в своей чудовищной откровенности. Это был символ абсолютной победы системы над личностью, власти над телом, абсурда над здравым смыслом.

— ВОТ ОНО! УВАЖЕНИЕ! — кто-то оранул из толпы.

— ГЛОТНИ! ГЛОТНИ ДЛЯ ОСВОБОДИТЕЛЯ! — подхватили другие.

И Ирис… проглотила. Медленно, демонстративно, с легким движением горла. Она сделала это так, будто совершала священный ритуал, а не публичное самоунижение. И когда последняя капля исчезла, она закрыла рот, ее глаза на миг встретились с моими — в них не было победы, только пустота и лед. Потом она опустила взгляд.

Площадь взорвалась. Рев был оглушительным, аплодисменты — бешеными, топот ног — словно землетрясение. Они аплодировали не мне. Они аплодировали спектаклю. Унижению. Красивой, грациозной капитуляции. Ирис встала с колен, ее движения были плавными, как у танцовщицы, исполняющей последний пируэт перед казнью. Она отряхнула невидимую пыль с колен, поправила платье. Ни тени смущения. Только мертвенная, ледяная собранность. Она отошла на свое место за Лирой, скрестив руки, снова став тенью.

Я стоял, как идиот. Штаны все еще спущены. Член, быстро опадающий, был мокрым и липким на утреннем воздухе. Лицо пылало пожаром. В голове гудело одно: «Поехавший мир. Абсолютно поехавший. Тетка довольна. Лира довольна. Ирис… пуста, но в глаза блестело что-то…радость? Толпа счастлива. А я… я просто лох. Лох на алтаре».

Тетка Марицель подняла руку, утихомиривая рев толпы. Ее голос прозвучал как набат:

— Вот так! С почтением и смирением! Так и должен начинаться крепкий союз! Да здравствуют новобрачные! Да здравствует Аскарон! ВЕСЕЛИТЕСЬ, НАРОД! ПИР НАЧИНАЕТСЯ!