На побывке. Роман из быта питерщиков в деревне - Лейкин Николай Александрович

– А вот вам всю эту коробочку карамели. Я зайду к вам, дядюшка.

– Еще бы не зайти! Обидишь. Ты книжечку принеси какую ни на есть почитать. У меня в очках хотя одно стекло пополам треснуло, а все читать можно.

– Если желаете – извольте, дяденька. Всенепременно.

– Пожалуй, я люблю почитать. Подарил мне тут как-то Ермил Маслов пачку газет старых… Тоже ведь он в половых в Москве служит. Так эти газеты я от доски до доски… И про папу в Риме, и про Бисмарка, и про все… Про луну тоже было очень занятно. Какие горы на луне и все эдакое… Ну, прощайте. – Дядя Наркис подошел к двери и обернулся. – Когда пир-то задавать будешь? – спросил он племянника.

– Да вот пообживусь, так деньков через четыре-пять…

– Девки девками. А ты и меня позови…

– Всенепременно-с. Родню близкую да не позвать!

Дядя Наркис ушел. Темнело. Никифор Иванович обгладывал оставшийся сиговый остов и голову и говорил жене:

– Старуха… Какова честь-то нам! Сам Парамон Вавилыч пожаловал.

– И не говори уж… – отвечала та. – Боюсь уж, нет ли тут какого подвоха.

Флегонт разбирался в чемодане и ящике и вынимал оттуда свою одежду, чтобы развесить ее на стене на гвозде.

VII

Флегонт на следующее же утро стал сбираться к старику Размазову. Еще с рассвета стал он начищать себе ваксой сапоги. Чистил он их долго, дышал на них и опять чистил, смотрел на свет и снова чистил. Когда сапоги горели уже ярким блеском, он поставил их на табуретку перед окном и долго любовался ими с видом художника, окончившего свой труд. То же было и с фрачной парой. К старику Размазову Флегонт решил отправиться во фраке, в белом галстуке и белом жилете, то есть в том парадном костюме, в котором он служил ежедневно в ресторане в Петербурге.

– Но белых нитяных перчаток не надену. У меня желтые есть… – сказал он себе.

Голик, привезенный Флегонтом с собой, работал по фрачной паре куда больше получаса. Снималась каждая пылинка, севшая на сукно. Наконец фрачная пара была готова и повешена на стул. Затем он достал из чемодана красный с желтыми и зелеными разводами фуляровый носовой платок и надушил его.

– Фу, как запахло! – проговорила мать Флегонта, стряпавшая у русской печки.

– Самые лучшие модные духи-с. «Гелиотроп» называются, – отвечал Флегонт. – Нельзя иначе. А то очень уж полушубком и щами все пропахло. – Покончив с костюмом, он стал помадиться. – Нам, маменька, в Петербурге стрижка – и та тридцать копеек в месяц обходится. Хозяин требует, чтобы на затылке вихров не было – ну и бегаешь два раза в месяц в парикмахерскую, – сказал он.

– Тридцать копеек… Господи боже мой! – вздохнула мать. – Да ведь если бы муки на эти деньги купить…

– Ну, об муке уж не рассуждаем. Вот эта баночка помады тоже четвертак стоит. Ведь и манишку каждый день чистую заставляют нас одевать, так тоже каких денег стоит! Досадно, что не привез я конфет из Петербурга, а то к Елене-то Парамоновне надо бы с коробкой конфет явиться.

– Ну вот… Она что нам привезла, когда в Питер к братьям гостить ездила!

– Так, маменька, рассуждать нельзя. Мужчинское или дамское сословие! Кавалер всегда должен с презентом… Ну да уж на нет и суда нет.

За обедом Флегонт ел очень мало, хотя мать его нарочно для него кроме щей и каши изжарила, или, лучше сказать, спарила в горшке курицу в коровьем масле. Отведав курицы, Флегонт сказал с улыбкой:

– Вкусно, а как это блюдо, по-нашему, по-ресторанному называется – и ума не приложу.

– Ну, врешь. Вкусно было бы, так хорошенько бы поел материнской стряпни, – отвечала мать.

– Если бы сметанки сюда да сухарей толченых, то на такой манер у нас цыплят по-польски делают. Впрочем, вкусно, право слово, – вкусно. А не ем я много, маменька, оттого, что ведь в гости сбираюсь. Неловко же, если в чужом доме отрыжка… У нас хозяин за это в ресторане и то взыскивает.

Тотчас после обеда Флегонт начал одеваться.

Когда он облекся во фрак, белый жилет и белый галстук, то мать даже ахнула.

– Барин… Совсем барин! – вскричала она и стала будить мужа, уснувшего после обеда на лавке. – Никифор Иваныч, посмотри-ка на сына-то, каков он.

– Ну вот, не видал я фрака, что ли… Слава богу, живал и в Москве, и в Питере… – проговорил отец Флегонта и отвернулся к стенке.

Флегонт полюбовался на себя в зеркало, надел калоши, пальто и сказал матери:

– Ну-с, затем до приятного… Будьте здоровы.

– Зайди к тетке-то Фекле Сергеевне после Размазова, – сказала ему мать.

– К тетеньке Фекле другой фасон требуется. Нешто к ней можно в такой одежде? О квашню да о паутину сейчас вымажешься.

– Да и к дяде Наркису зайти следует, – прокряхтел отец, не оборачиваясь от стены.

– К тетеньке Фекле и к дяде Наркису уж за другой поход.

Флегонт вышел. Таня и Грушка выбежали его провожать и довели до дома старика Размазова. Когда он шел по деревне, игравшие на улице ребятишки то и дело кричали ему:

– Здравствуй, питерский! Подари на гостинчики!

Дом старика Размазова был небольшой, одноэтажный, в пять окон по лицу и с мезонином в два окна и с маленьким балкончиком под свесом крыши. Окрашен он был в желтый цвет и имел зеленую крышу и зеленые ставни. На окнах виднелись растения в горшках, висели две клетки с канарейками. Когда Флегонт подошел к дому, у одного из окон сидела дочь Размазова, вдова, в розовой ситцевой блузе и грызла подсолнухи или кедровые орехи, но, заметив Флегонта, тотчас же отскочила от окна.

Вход в дом был со двора. Ворота были тесовые и с резьбой. Пришлось войти в калитку с блоком на двери. На дворе лаяла цепная собака, привязанная у крыльца. Она так бросалась и так усердно лаяла, что Флегонт боялся войти на крыльцо. Выбежала работница, грудастая рябая девушка, удержала собаку и провела его в прихожую. Здесь Флегонт снял с себя пальто и повесил на вешалку. Пахло деревянным маслом и мятой. Дверь в прихожую из внутренних комнат отворилась, и на пороге стоял, позевывая и поглаживая седую бороду, старик Парамон Вавилович. Он был в валенках и в жилете, из пройм которого выглядывали розовые ситцевые рукава рубахи.

– Молодец… Не заставил долго ждать себя… Спасибо… Вот это я люблю, – говорил старик. – Входи, входи… На пороге здороваться не стану…

Флегонт переступил порог, очутившись в чистой комнате, и они поздоровались за руку.

– Фу, франт какой! – воскликнул старик. – Да ты, братец, всякому немцу, пожалуй, под стать! Ну что ж, садись, будь гостем. Старуха моя спит… Пущай спит покуда… Она дама сырая… А дочь сейчас выйдет. Попри-одеться пошла.

Флегонт сел и стал осматривать комнату. Мебель была буковая, гнутая, желтая, в простенке между окном стояло зеркало с подзеркальником и на нем бронзовые часы под стеклянным колпаком, а направо и налево по бронзовому подсвечнику. У другой стены – стол и на нем лампа. В углу стеклянная горка и на полках ее расписные фарфоровые чашки, серебряные ложки и серебряные вызолоченные стаканчики и стопочки с вставленными в них фарфоровыми и сахарными пасхальными яйцами. На стенах олеографические картины в вызолоченных рамках, фотографический портрет какого-то архиерея и портрет самого Размазова со счетами в руке. На окнах тюлевые занавески, и тщательно вымытый крашеный пол с холщовыми половиками дорожкой.

– Ну что, молодец, после Питера-то, я думаю, тебе в наших ярославских деревенских палестинах дико с непривычки? – начал старик Размазов.

– Родина-с… Так как же может быть дико, Парамон Вавилыч, – отвечал Флегонт. – Опять же и то: в Питере в людях живешь, а здесь сам себе хозяин.

– Это точно, это действительно. Ну а как насчет того этого… Не подумываешь, чтоб самому в люди выйти?

– Самому-с? Рано, Парамон Вавилыч, требухи нет-с. На какие же я капиталы, помилуйте?..

– Ну а ежели кто поможет? Ведь в Питере трактиры то и дело из рук в руки переходят. Трактиры то и дело продажные есть. Заведение всегда можно в рассрочку…

– Это точно-с, это действительно, а только сам-то я еще покуда такой основательности, чтоб это самое доверие… Вот послужим, скопируем капиталец…