Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Анна вспыхнула до корней волос. К моему изумлению, она не растерялась.

— Так вы ж сами велели, Государь, за генеральской казной присматривать! — нашлась она. — Вот и присматриваю, чтоб не растащили.

— То-то и гляжу, как присматриваешь! — не унимался Петр, утирая выступившие от смеха слезы. — Ладно, иди, жених! Дела поважнее амуров есть!

По-хозяйски взяв меня за локоть, он потащил меня за собой, оставив чуть смущенную Анну на балконе.

Мы прошли по коридорам в небольшой кабинет, освещенный одинокой свечой. Едва Петр закрыл за нами дверь, отрезав звуки праздника, его веселье испарилось.

— Ладная девка, — сказал он, уже без смеха. — И умная. Держись ее. Такие люди на дороге не валяются. Но сейчас не о том.

Он впился в меня взглядом. В полумраке его глаза горели тяжелым, свинцовым блеском.

— Запомни, Смирнов. Все эти машины, все эти твои фокусы — это для публики. Представление. Настоящий наш довод, главное пугало — это ты.

Я горько вздохнул. Класс, уже в пугало записали.

— Они читали донесения. Слышали байки про огненный ветер. Для них ты чернокнижник. Необъяснимая сила, которая ломает их мир. Они могут посчитать мои полки, но не могут просчитать, что еще родится в твоей голове завтра. И от этого у них поджилки трясутся.

Он ткнул мне пальцем в грудь.

— Твоя задача — изумлять и стращать. Когда будешь говорить с их королями, они должны видеть за твоими словами, а бездну наших возможностей. Пусть смотрят на тебя и думают о том, что станет с их столицами, если они посмеют нам отказать.

Он говорил тихо, но каждое слово падало в тишине кабинета, как камень.

— Ты — мой ультиматум, Смирнов. Живой. Не подведи.

В это время в кабинет вошли Меншиков и Ромодановский. Петр Великий сделал вид, что мы обсуждали вкус вина. Государь — великий лицедей, когда того хочет

Праздник скис к рассвету. На парадном крыльце предрассветный мороз ударил в лицо, отрезвляя лучше любого нашатыря. Над площадью висела серая дымка. В этом молочном тумане застыла вся придворная знать, не разъехавшаяся после бала, и вчерашняя роскошь их нарядов в сером свете зари выглядела жалкой бутафорией.

На ступенях, чуть впереди всех, застыли Екатерина и Алексей. Она, закутанная в тяжелую шубу, держалась с царственным спокойствием, правда глаза выдавали тревогу. Его же взгляд, минуя нас, был устремлен на застывшие на площади машины. Вместо юношеского восторга или зависти в нем читалась тяжелая, взрослая дума.

А перед нами, тяжело распластавшись на брусчатке, занимал все пространство «Императорский обоз». Стальные чудовища, покрытые за ночь густым слоем хрустальной изморози, что серебром очерчивала каждый заклепочный шов. Они молчали. В этой тишине их неподвижность казалась зловещей. Они будто затаились. Между ними идеальными темными прямоугольниками застыли гвардейские полки. Тишину прорезал скрип наших сапог по мерзлому камню, пока мы с Петром спускались по ступеням.

Наш путь к головному «Бурлаку», лежал через застывший строй, мимо обветренных, серьезных лиц солдат, смотревших на запад. Ухватившись за ледяной поручень, Петр без лишних слов начал взбираться на броню. Я последовал за ним.

С крыши этого стального зверя, возвышаясь над площадью, мы смотрели вниз. Застывшие фигуры царедворцев казались маленькими, испуганными куклами. Весь этот старый мир лежал у наших ног, затаив дыхание.

Петр не стал произносить речей. Он окинул взглядом площадь, потом посмотрел на меня. В На его лице выражение абсолютной уверенность хирурга перед началом операции. Он медленно, очень медленно, поднял руку в толстой перчатке.

Площадь замерла. Казалось, даже ветер перестал дышать.

Рука резко упала.

И в тот же миг мертвая тишина взорвалась, разорванная в клочья. Изнутри стальных гигантов донесся низкий, утробный скрежет. Под ногами завибрировала броня, оживая. Неприятная, низкочастотная дрожь прошла сквозь подошвы сапог, отозвалась во всем теле, заложив уши. А затем из десятков вертикальных труб с яростным шипением вырвались столбы жирного черного дыма и ослепительно белого пара, наполняя воздух запахом горячего металла и угля. Клубящееся облако на мгновение поглотило всю процессию, скрыв ее от глаз оцепеневшей толпы.

Порыв ветра рванул эту рукотворную тучу, и провожающим открылась новая картина. Армада ожила. С натужным, металлическим стоном, от которого, казалось, трещали камни мостовой, первый «Бурлак» дернулся. Толчок едва не сбил меня с ног — я вцепился в поручень. Потом второй, третий… Стальная процессия, как единый, неотвратимый механизм, медленно и неумолимо набирала ход. Она надвигалась на запад, как тектоническая плита, сдвигающая континенты. Шипение пара, скрип резиноида и низкий шум работающих машин слились в единый саундтрек грядущих перемен.

Мы уходили в неизвестность, оставляя за спиной старый мир. Мы несли на своих бронированных спинах новый век.

Глава 6

Первый день пути я ощутил нутром, всем своим организмом, каждой клеткой. Низкая, утробная вибрация от работающих в стальном чреве машин пробирала сквозь толстые подошвы сапог, ползла по ногам, по позвоночнику, и уже через час езды казалась такой же естественной, как биение собственного сердца. Это был механический пульс нашего похода.

Мы ползли на запад. Двенадцать «Бурлаков», растянувшись на версту, оставляли за собой две глубокие, темные борозды в нетронутой снежной целине. Над колонной, словно хвост грязной кометы, вился шлейф из черного дыма и белого пара. Это знамя нашей новой Империи было видно за десятки верст. Оно кричало без слов: мы идем. И лучше не стойте на нашем пути.

В первой же деревушке, что попалась нам, из почерневшей избы выскочил растрепанный поп, отчаянно размахивая кадилом. Его тоненький, почти бабий крик утонул в грохоте, но я разобрал что-то про «сатанинские колесницы». Он пытался перекрестить головной тягач, но, когда тот прошел в десятке саженей, окатив его волной горячего пара, священник попятился и мешком осел в сугроб. Из окон за ним испуганно выглядывали бабы, мелко и часто крестясь. Первобытный ужас. Как по учебнику.

А через час, на подходе к уездному городку, все изменилось. Вдоль дороги выстроилась молчаливая толпа. Здесь уже не было страха. Его сменило жадное, почти неприличное любопытство. Мальчишки, ошалевшие от восторга, с гиканьем неслись рядом, рискуя угодить под колеса. Мужики стояли, поснимав шапки, и в их взглядах читалось что-то, чего я раньше не видел.

Гордость. Наши чудища. Не немецкие, не шведские — свои. На обочине вытянулся в струнку седой одноногий ветеран в затертом до дыр преображенском мундире. Когда наш флагман поравнялся с ним, он с трудом, опираясь на костыль, отдал воинское приветствие. Петр, стоявший рядом, заметил. Резко, по-военному, ответил. Лицо старика расплылось в счастливой, беззубой улыбке. Мы, как бы пафосно это не звучало, перепахивали реальность, оставляя глубокую колею не только в снегу, но и в головах.

К вечеру, когда низкое солнце залило поля багрянцем, мы встали на привал. Едва замерли машины, обдав окрестности последним облаком пара, их тут же облепила чумазая орда механиков во главе с Федькой. Ритмично бухнул тяжелый молот по неподатливой стали, и ему тут же ответил сухой, злой щелчок гаечного ключа, срывающего прикипевшую гайку. Гвардейцы выставляли караулы, а из фургонов-кухонь потянуло густым, горьковатым дымом от сырых сосновых дров и тут же — родным домом, духом разваристой гречки с салом.

Петр, вопреки моим ожиданиям, не заперся в штабном фургоне. Скинув тяжелый тулуп, он ходил по лагерю, как капитан по палубе своего корабля перед штормом. Лично заглядывал в топки, щурился на манометры, совал свой нос в работу механиков, засыпая Федьку въедливыми вопросами.

— А смазка эта, Федор, не замерзнет к утру? Не встанем посреди Европы колом?