Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

— Никак нет, Ваше Величество! — с гордостью басил мой ученик, демонстрируя банку с графитовой смесью. — Особая, зимняя! Ей мороз нипочем!

Государь удовлетворенно крякнул и пошел дальше, к кострам. Пробовать солдатскую кашу, хлопать по плечу продрогших часовых. Он был в своей стихии. Корабль шел заданным курсом.

Но наш ковчег был набит не только верными солдатами. Хищников на борту тоже хватало, и первая кровь должна была пролиться у кормушки. Я стоял у своего «Бурлака», обсуждая с Нартовым завтрашний маршрут, когда краем глаза заметил знакомую дородную фигуру у интендантских фургонов. Александр Данилович. Светлейший был само обаяние.

— Аннушка Борисовна, душа моя, — проворковал он, подступая к Морозовой. — Государь наш после морозца изволит отобедать. Не найдется ли для стола его бутылочки рейнского да окорока доброго?

Анна, стоявшая с ведомостью в руках, даже головы не подняла.

— Все по ведомости, светлейший князь, — ровным, безразличным тоном ответила она. — Государю на ужин положены щи, каша и стопка водки. Как и любому гвардейцу. Распоряжения на сей счет имеются. Он сам дал мне волю в этом вопросе.

Улыбка на лице Меншикова застыла.

— Ты что же это, девка, мне, фельдмаршалу, указывать вздумала?

— Я порядку следую, — Анна наконец подняла на него глаза. — Каждая бутылка, да каждый фунт муки учтен. Ежели есть нужда сверх нормы — прошу письменный приказ от генерала Смирнова. А так — все под роспись. Государь сие одобрил.

Она протянула ему ведомость. Меншиков нахмурился. Открыто требовать у царя вина, когда тот демонстративно хлебает солдатские щи, — политическое самоубийство. Он постоял мгновение, потом резко развернулся и, бросив своим холуям «Пошли!», зашагал прочь.

Ай да Аннушка! Утерла нос Светлейшему. Кажется, я не пожалею что взял ее в «стаю», как упрямо называл мою команду Государь.

Второй раунд начался уже в темноте. Павел Ягужинский, прокурор-цепной пес, приволок за шиворот двух молодых гвардейцев к костру, у которого грелся Орлов.

— Василь Иваныч! — голос Ягужинского звенел от праведного гнева. — Твои орлы устава не знают! На посту табаком менялись! Порка перед строем!

Орлов медленно поднялся. Окинул провинившихся тяжелым взглядом.

— Что, орлы, табачок службы дороже?

— Виноваты, ваше благородие…

— Благодарю за бдительность, Павел Иванович, — Орлов повернулся к Ягужинскому. — Дальше я сам.

— Как это сам? Есть устав!

— А я тебе говорю, в дела моего полка не лезь, — голос Орлова не стал громче, но в нем появилось что-то, от чего Ягужинский попятился. — У нас свой устав, Игнатовский. За такую провинность — два наряда и чистка нужников. А порют у нас дезертиров. Мои люди — не скоты, чтобы их за кисет махорки прилюдно полосовать. Вопрос закрыт.

Он развернулся к солдатам.

— А вы, два сокола, марш за лопатами! Чтоб к утру все отхожие места блестели.

Ягужинский, процедив что-то сквозь зубы, удалился. Орлов — красавец. Построил этого прокурора, как салагу. Еще один плюс в карму моей кадровой политики. Пока справляются.

Ночь опустилась на лагерь. Я сидел в своем штабном фургоне. Тепло, пахнет кожей и остывающим металлом. За тонкой переборкой мерно посапывал денщик. Я смотрел в темноту и подводил итоги. Машина едет. Люди накормлены. Конфликты погашены. Все винтики на своих местах. Так почему же где-то под ложечкой сосет это паршивое, холодное чувство, что мы мчимся на всех парах прямиком в идеально расставленную ловушку?

Третий день пути. Я уже начал втягиваться в эту странную, качающуюся реальность. Утро начиналось с ледяного холода, пробирающего до костей, и скрипа свежего снега под сапогами. Затем — гул просыпающихся машин, горький запах угольного дыма, смешанный с ароматом хвои, и снова — в путь. Наша армада ползла по заснеженным просторам, и это было похоже на сон. Двенадцать дымящих стальных монстров, за которыми, как привязанные, тащились фургоны, полевые кухни, кавалерийский полк и даже одна совершенно неуместная здесь, изящная, обитая черным бархатом карета.

Карета Морозовых. Она плыла среди нашего железного хаоса, как аристократка, случайно попавшая на солдатскую пирушку. Кучер в медвежьей дохе то и дело чертыхался, пытаясь удержать лошадей на разбитой дороге. Этот островок старого мира, запряженный четверкой сытых рысаков, был постоянным напоминанием о том, какой разношерстный сброд я тащу за собой в Европу.

Именно в этой убаюкивающей монотонности, когда бдительность неизбежно засыпает, система и решила устроить нам первый экзамен.

Раздался резкий, уродливый хлопок, похожий на выстрел из мортиры, но какой-то сухой и плоский. Седьмая машина в колонне дернулась, будто наткнувшись на невидимую стену, и остановилась, окутавшись шипящим облаком пара. Колонна встала. В наступившей тишине я услышал, как где-то впереди тонко и зло заржала лошадь.

Да чтоб тебя… Только не это.

— Доигрался, соколик, со своими черепахами! — голос Меншикова, полный сарказма, прозвучал совсем рядом. Он подъехал на своем аргамаке, кутаясь в соболя. — Встали! Посреди поля! Что теперь, генерал? Мужиков запрягать прикажешь?

Он тут же отдал тихий приказ одному из своих адъютантов, и тот помчался вдоль колонны. Светлейший уже готовился перехватывать управление, «спасать» экспедицию.

Рядом, более сдержанно, остановился Андрей Артамонович Матвеев.

— Вот так конфуз, генерал… — протянул он, разглядывая застывшую машину через лорнет. — Боюсь, в Европе нас встретят смехом.

Я промолчал. Спрыгнув на снег, я достал флягу со сбитнем. Горячая, пряная жидкость обожгла горло, прогоняя первый укол тревоги. Все взгляды были на мне. Ждали растерянности, приказов, суеты.

— Андрей Константинович, — негромко позвал я Нартова, который уже стоял рядом, хмуро разглядывая аварию. — Похоже, учения начались раньше срока. Приступайте.

Нартов коротко посмотрел на меня. На лице — ни тени волнения, просто досада. Он махнул рукой Федьке.

— Механический цех, к работе! — рявкнул тот зычным басом, и его голос раскатился над заснеженным полем.

И началось. Третий «Бурлак» с конца колонны, наша передвижная мастерская, медленно съехал с дороги. Его боковые бронелисты, шипя на морозе, откинулись, превращаясь в рабочие площадки. Из нутра машины на блоках выехали тиски, верстаки и небольшой паровой молот.

Медленно прискакал Петр. Он смотрел на это разворачивающееся чудо с азартом ребенка, которому подарили невиданную игрушку.

Диагноз был поставлен мгновенно.

— Ремень приводной, — доложил Нартов, вытаскивая из недр машины рваный, дымящийся кусок резиноида. — Лопнул по шву. Брак.

— Исправляйте, — коротко бросил я.

Федька своими ручищами-кувалдами откручивал тяжелый защитный кожух, матерясь сквозь зубы, когда ключ соскользнул, и он до крови содрал костяшки пальцев. А вот за то, что он простейшими перчатками не пользовался (в Игнатовском уже наладили пошив спецодежды для мастеров и рабочих), ему надо бы сказать пару ласковых — но это наша внутренняя кухня. Нартов с фонарем залез внутрь. Из мастерской уже тащили заготовки: полосы резиноида, мотки медной проволоки и рулоны просмоленного холста.

К этому времени вокруг собрались уже все. Солдаты глазели, забыв о кострах. Свита спешилась, образовав кружок любопытных. Даже из кареты Морозовых выглядывала Анна, кутаясь в шаль.

Анри Дюпре стоял чуть поодаль, наблюдая за работой с профессиональным интересом. Когда Нартов начал раскраивать полосы, француз подошел ближе.

— Мсье Андрей, — произнес он своим мягким голосом.

— Чего тебе, франк? — не оборачиваясь, буркнул Нартов.

— Простите, но причина разрыва не только в качестве ремня. У вас слишком малый радиус ведущего шкива. Он создает избыточное напряжение на излом. Ремень работает не на растяжение, а на изгиб. Любой, даже самый прочный, со временем просто устанет.

Нартов медленно выпрямился и посмотрел на француза. Долго, изучающе. Я видел, как в его голове идет борьба — практический опыт против теории. Мне очень нравились их отношения. Оба были достаточно воспитаны и умны, чтобы не опускаться до оскорблений, но не упускали случая друг друга подколоть, но зло, по доброму. И от этого, уверен, получали оба несравнимое удовольствие.