Ирландия. Тёмные века 1 (СИ) - Сокол Артем

Я развернул свиток и еще раз пробежался глазами по схеме: Пшеница — первый год. Ячмень — второй. Бобовые — третий. Пар с выпасом скота — четвертый.

Название отражало суть — четырёхполье. Бобовые не только кормили людей и скот, но и возвращали земле то, что забирали злаки. А на четвертый год поле отдыхало, удобренное навозом овец, которых выгоняли пастись на пустующие участки.

Аббат Колум выслушал мое предложение, сидя в своей келье, где слабый свет свечи дрожал на стенах, покрытых фресками святых. Он долго молчал, перебирая четки, а потом поднял на меня глаза.

— Ты уверен, что в этом свитке написана правда?

— В Риме так делали, — ответил я. — Их урожаи были выше.

— Мы не римляне, Бран. Наша земля другая.

— Но законы земледелия везде одни.

Аббат вздохнул, потер переносицу, а затем кивнул.

— Хорошо. Выделим один участок. Попробуем.

Первым делом мы разделили выбранное поле на четыре равные части. На первой посеяли пшеницу — густо, ровными рядами, как делали всегда. На второй — ячмень, но не сплошным ковром, а с широкими междурядьями, чтобы потом между ним можно было посадить горох. Третью часть засеяли смесью кормового гороха и чечевицы, чьи корни, как утверждал трактат, "оживляют землю". Четвертую оставили под паром, лишь раз в неделю выгоняя туда монастырских овец, чтобы их навоз удобрял почву.

Монахи, привыкшие к старому порядку, скептически наблюдали за моими экспериментами. Брат Киеран, отвечавший за амбары, качал головой:

— Бобовые? Это же еда для свиней.

— И для людей, — возразил я. — А еще они не дают земле умереть.

Он хмыкнул, но не стал спорить.

Лето выдалось дождливым. Пшеница на первом участке поднялась густой стеной, колосья наливались тяжестью. Ячмень рядом с ней тоже радовал глаз, а между его стеблями уже зеленели молодые побеги гороха, цепляясь за солому, которую мы разложили для поддержки. Но больше всего удивляла третья часть — поле бобовых. Их широкие листья создавали плотный ковер, под которым не росло ни одного сорняка, а когда мы выкопали пару растений, то увидели на корнях маленькие клубеньки — знак того, что земля здесь уже получала обратно то, что у нее брали.

Четвертый участок, пустующий, казался бесполезным на первый взгляд. Но когда я прошелся по нему босиком, то почувствовал под ногами не жесткую, потрескавшуюся почву, как на других полях, а мягкий, почти пушистый чернозем. Овцы, которых гоняли сюда, не только удобряли землю, но и вытаптывали сорняки, не давая им разрастаться.

Осенью, когда пришло время жатвы, даже самые скептичные монахи замолчали.

Пшеница дала урожай не просто хороший — небывалый. Колосья были тяжелыми, зерно — крупным, и даже после того, как часть урожая отвели на семена, в амбарах осталось больше, чем в прошлые годы. Ячмень, растущий рядом с горохом, тоже удивил — его стебли были выше, а зерно не осыпалось при обмолоте, как раньше.

Но главным открытием стали бобовые. Их собрали столько, что хватило и на корм скоту, и на похлебку для монахов, а часть даже удалось продать в деревнях — оказалось, крестьяне охотно брали чечевицу, когда узнавали, что она не горчит, как дикая.

Аббат, обходя поля после сбора урожая, остановился на краю того самого пустовавшего участка. Он наклонился, взял в руки горсть земли, размял ее в пальцах и вдруг улыбнулся.

— Она живая.

— Да, — согласился я. — И на следующий год будет еще лучше.

— Как?

— Мы сдвинем цикл. Теперь здесь будет пшеница, на втором — ячмень, на третьем — бобовые, а это поле снова уйдет под пар.

Аббат задумался, а потом медленно кивнул.

— Значит, так и будем делать. На всех землях.

К следующему лету четырёхполье ввели на всех монастырских угодьях. Урожай снова превзошел ожидания, и в амбарах скопились запасы, которых хватило бы на два неурожайных года. Крестьяне из соседних деревень, видя наши поля, начали перенимать метод — сначала осторожно, потом все смелее.

И когда на третий год засуха спалила половину Ирландии, оставив многие семьи без хлеба, монастырь Глендалох не только не голодал — он раздавал зерно тем, кто просил помощи.

А я смотрел на поля, где колосилась пшеница, и думал, что иногда самое важное — не изобрести что-то новое, а просто вспомнить забытое из школьного курса истории.

***

Когда караван с пустыми бочками вернулся из Дублина, монастырь встретил нас не только молитвами, но и запахом свежего солода. Конхобар, узнав о сделке с Хальфданом, расширил пивоварню, пристроив к сараю ещё один котёл и поставил две новые бочки для брожения. Теперь в углу помещения стоял странный аппарат — медный куб с трубками, который мы смастерили по чертежам из трактата о дистилляции. Пока он не использовался, но у меня были большие планы на него.

— Ты уверен, что это будет работать так, как мы задумали? — Конхобар скрестил руки, разглядывая конструкцию. — Выглядит как котёл для варки супа.

— Это перегонный куб, — объяснил я. — Если пропустить через него пиво, получится нечто крепче эля.

— Зачем? Хальфдан и так доволен.

— Потому что однажды он захочет большего. А мы должны быть готовы.

Конхобар хмыкнул, но не стал спорить. Он уже привык к моим странным идеям, особенно после того, как монастырь начал получать серебро из Дублина. Теперь даже аббат смотрел сквозь пальцы на мои эксперименты, хотя и напоминал, что «монахи должны молиться, а не гнать хмельное зелье».

Но молитвы не наполняли амбары зерном, а пиво — наполняло.

Первая попытка перегонки закончилась пожаром. Спиртовые пары вспыхнули от случайной искры, и только быстрая реакция Конхобара спасла сарай от полного уничтожения. После этого я велел вынести куб во двор, подальше от соломы и деревянных стен.

Вторая попытка была осторожнее. Мы нагрели пиво медленно, собирая капли, стекающие по трубке в глиняный кувшин. Жидкость получилась мутной, с резким запахом. Решили ещё раз её перегнать. Когда я капнул двойной перегонки жидкость на руку и поднёс к огню — пламя вспыхнуло синим языком.

— Горит! — ахнул Конхобар. — Это же…

— Да, — я убрал руку от огня. — Теперь нужно очистить.

Третий этап занял больше всего времени. Мы пропустили жидкость через угольный фильтр — мешочек с берёзовым углём, который обычно использовали для очистки воды. Затем разбавили дистиллят родниковой водой и дали настояться на дубовой стружке. Результат оказался… неожиданным.

— Попробуй, — я протянул Конхобару маленькую чашу.

Он отхлебнул, закашлялся, затем широко раскрыл глаза.

— Чёрт! Это… как будто молния ударила в язык!

— Крепко?

— Даже слишком. Но… — он снова пригубил, уже осторожнее, — послевкусие хорошее. Дубовое.

Я ухмыльнулся. То, что у нас получилось, ещё не было виски — для него требовались годы выдержки в бочках. Но это уже был не эль, а нечто иное. Напиток, который мог бы понравиться даже конунгу.

Хальфдан прибыл неожиданно. Без войска, всего с десятком воинов, но его визит заставил монахов нервно креститься. Аббат Колум встретил его у ворот, сохраняя ледяное спокойствие, но я видел, как его пальцы сжимают крест под рясой.

— Я приехал проверить, как идёт работа, — объявил конунг, слезая с коня. Его взгляд скользнул по монастырским стенам, остановившись на новой пристройке к пивоварне. — У тебя тут… масштабы растут.

— Спрос диктует предложение, — осторожно ответил я.

Хальфдан рассмеялся и хлопнул меня по плечу так, что я едва устоял на ногах.

— Вот поэтому я и люблю тебя, монах! Говоришь, как купец, а не как эти бледнолицые молитвенники.

Аббат нахмурился, но промолчал. Он знал, что спорить с конунгом — себе дороже.

Мы провели Хальфдана в пивоварню, где его сразу окружили знакомые запахи — хмеля, солода, дрожжей. Конхобар, дрожащими руками, налил ему свежего эля, но конунг лишь отпил глоток и поставил кружку на стол.

— Хорошо. Но я приехал не за этим.

— За чем же? — спросил я, хотя уже догадывался.