Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Наш отъезд обставили с лихорадочной поспешностью. Провожали с таким натужным радушием, что сводило зубы. Вся эта сцена напоминала перевод опасного рецидивиста под конвоем в другую тюрьму.

— Ловко ты его, Государь, — хмыкнул я, когда мы уже катились по дороге на юг, и пышные шпили Ганновера растворились в утренней дымке. — С «союзническим долгом»-то. Он, поди, всю ночь не спал, решая, кого предупреждать первым — Вену или Париж.

Стоя рядом на броне и кутаясь в тулуп от пронизывающего ветра, Петр мрачно усмехнулся.

— Пусть привыкают. Отныне у Российской Империи есть интересы везде, где пахнет деньгами. А в этом ихнем Кёльне, судя по донесениям твоей купчихи, деньгами воняет так, что глаза режет.

Окончательно это решение созрело прошлой ночью. Морозова выложила весь расклад. Суть была в том, что архиепископ Иосиф Клеменс Баварский, посаженный на кёльнскую кафедру волей своего брата-курфюста, заигрался в монарха. Его новые поборы на рейнскую торговлю фактически ставили на колени весь регион. Доведенные до ручки купеческие гильдии искали любую возможность щелкнуть по носу зарвавшегося церковника. И тут появились мы. Их намек, переданный Анне, был лишен всякой дипломатии: они готовы заплатить за демонстрацию силы, которая напомнила бы их пастырю о бренности бытия.

Для Петра это был подарок судьбы. Мы ехали в Кёльн как грозная сила, которую нельзя игнорировать. Это развязывало нам руки и позволяло с ходу начать игру на противоречиях между спесью архиепископа и алчностью его паствы.

Стальная колонна «Бурлаков» с натужным скрежетом ползла на юг.

Дорога через мелкие немецкие княжества обернулась пыткой тишиной. Ни засад, ни сожженных мостов — одна лишь пустота. Мы катились сквозь вымерший мир: деревни стояли с заколоченными ставнями, на полях — ни души. Местные властители, предупрежденные гонцами из Ганновера, выбрали самую разумную тактику: замереть и не отсвечивать.

Хотя эта тишина и давила на нервы, она давала нам бесценное время. Пока машины наматывали версту за верстой, мой штабной «Бурлак» превратился в осиное гнездо. Мы готовились к высадке во враждебный город.

— Он слаб, — скрипучим голосом вещал Остерман, водя высохшим пальцем по донесениям. — Иосиф Клеменс — младший сын, вечный второй. Вся его жизнь — попытка доказать старшему брату, курфюсту Баварскому, что он тоже чего-то стоит. Он тратит казну на дворцы и балы не от хорошей жизни, а от комплекса неполноценности. Его ахиллесова пята — тщеславие и панический страх перед Веной. Одно косое слово от императора — и он превращается в ягненка.

— Значит, давить будем на страх, — заключил я. — Орлов!

Василий, дремавший в углу, тут же открыл глаза.

— Твои ребята, что пойдут в город под видом фуражиров. Задача — донести до ушей городской стражи и слуг архиепископа одну простую мысль: Государь едет в Кёльн крайне недовольный. Слышал, будто бы архиепископ якшается с врагами нашей Империи. И если слухи подтвердятся, то разговор будет короткий. Пары «Бурлаков» хватит, чтобы превратить его новый дворец в дырявое решето.

Орлов понимающе хмыкнул.

— Напустим туману, командир. Таким басурманом выставлю, что они нас за Антихриста примут.

— А что купцы? — мой следующий вопрос был к Анне. От постоянной тряски под ее глазами залегли тени, но взгляд оставался цепким.

— Они напуганы, — ответила она. — Мои люди вышли на помощника фон Роппена. Старый лис осторожничает. Он готов говорить, но боится открыто идти против архиепископа. Они ждут, что мы сделаем первый ход. Ждут доказательств, что мы не блефуем.

— Значит, дадим им доказательства, — я постучал костяшками пальцев по карте города. — Ушаков, твоя работа. Мне нужен план резиденции архиепископа. Все входы, выходы, посты охраны. И самое главное — где он хранит свою казну.

Ушаков поклонился. Он не задавал вопросов.

Так, в грохочущем чреве «Бурлака», рождался циничный план, построенный на шантаже и слухах. Мы ехали ставить ультиматум. Государь его одобрил.

Кёльн встретил колокольным звоном. Древний, почерневший от времени собор, казалось, давил на город своей громадой. На широком поле перед воротами нас уже ждали. Два лагеря, две враждующие силы. С одной стороны — делегация архиепископа, сверкающая пурпуром и золотом. С другой — отцы города в строгих черных одеждах, похожие на стаю ворон.

Представитель архиепископа, с трудом скрывая неприязнь за елейной улыбкой, предложил нам расположиться в аббатстве за городскими стенами. Глава купеческой гильдии Герман фон Роппен тут же парировал, предложив нам лучшие дома в центре города под охрану городской милиции. Классическая попытка перетянуть канат.

И это было так необычно после предыдущих европейских «приветствий», что я даже чуть растерялся.

Выслушав обоих, Петр посмотрел на меня. Я едва заметно качнул головой.

— Благодарствую за заботу, господа, — пророкотал он. — Однако русский солдат к походной жизни привычен. Мы встанем лагерем здесь. — Он указал на поле перед воротами. — Орлов! Лагерь разбить!

Обе делегации замерли в недоумении. Наш ход спутал им все карты. Мы не выбрали сторону —стали третьей силой.

Через час поле перед Кёльном было не узнать. Двенадцать «Бурлаков», выстроившись в ощетинившееся стволами каре, превратили наш лагерь в крепость. Великое русское посольство встало между городом и резиденцией архиепископа, контролируя главную дорогу.

Глава 17

Решение Государя встать лагерем на нейтральной полосе поначалу казалось гениальным в своей простоте. Не приняв ничьей стороны, мы заставили обе нервничать. Казалось, инициатива перехвачена.

Как же я ошибался.

Холодная война началась без объявления. Пришла она с шелестом грязных листков, которыми наутро усеяло наш лагерь. На грубой карикатуре медведь в царской короне, с моим лицом, топтал распятие, а из его пасти вылетали черти в виде наших машин. Пришла она с тишиной — звенящей пустотой в городе, где наших фуражиров встречали захлопнутые ставни, пустые рынки да взгляды, полные ненависти. Пришла она с запахом — кислой вонью тухлых яиц и гнилых овощей, которыми ночью закидали часовых.

Я даже не представляю сколько понадобилось ресурсов, чтобы вручную нарисовать эти уродливые карикатуры, при отсутствии печатных машин.

К третьему дню лагерь задыхался. Привыкшие быть освободителями или грозными завоевателями, мои гвардейцы превратились в прокаженных. Вместо песен у костров доносилось злое молчание. Напряжение выплеснулось накануне вечером, когда двое преображенцев сцепились из-за проигранной в карты кружки пива — дрались грязно, до крови, с животной яростью.

Взрыв произошел и в моем штабном фургоне. Безрадостный доклад Ушакова прервал Пётр. Дверь распахнулась, он ворвался внутрь.

— Довольно! — Одним движением он смахнул со стола мои карты и бумаги, веером разлетевшиеся по полу. Лицо его побагровело, желваки заходили под кожей. — Наслушался я твоих хитростей, генерал! Они издеваются над нами! Попа-расстригу испугались!

От его шагов по тесному отсеку вибрировала палуба.

— Данилыч! — рявкнул он в сторону Меншикова, который тут же возник на пороге, словно только и ждал своего часа. — Полк наизготовку! Войдем в ихний город, этого святошу за бороду — да на площадь! Выпорем прилюдно!

— Давно пора, Государь! — поддакнул светлейший, и его глаза заблестели от предвкушения. — А казну его церковную — конфисковать! За такие барыши…

Я молчал. Любое возражение сейчас — искра в пороховой бочке. Нужно было ждать, пока он выдохнется, и только потом бить по самому больному месту русской истории.

— Государь, — позвал я его, когда он, тяжело дыша, замер у окна. — А помнишь ли ты Смутное время?

Пётр медленно обернулся. Он смотрел с откровенным недоумением: заданный в такой момент, мой вопрос начисто выбил его из колеи.