Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

— Смуту? — прорычал он. — Ты спятил, генерал? При чем здесь это?

— А при том, Государь, что поляки тогда тоже не с одним лишь мечом к нам пришли. Они привели Лжедмитрия. Принесли и нового царя, и чужую веру, и сказали: вот ваш законный государь, а вот — истинная вера. Они в души лезли. И что в итоге? Вся страна в огне. Брат на брата, город на город. Бились не за землю — за правду. За то, чей Бог правильнее. А самая страшная война — та, что ведется за веру.

Пётр сузил глаза. Он, как никто другой знавший цену религиозных распрей и раскола в собственной стране, уловил смертельную параллель.

— Что сейчас делает этот поп? То же самое. С амвона он кричит не о том, что мы враги Кёльна, а о том, что мы — враги Господа. Он зовет к крестовому походу, и терпеливо ждет, когда мы, разозлившись, ударим первыми. Прольем кровь. И в тот же миг во все стороны полетят гонцы с воплем: «Варвары-схизматики осквернили святыни! Еретики подняли руку на слугу Божьего!».

Меньшиков метнул в меня быстрый, понимающий взгляд — он тоже все понял.

— И что тогда, Государь? — я надавил на больное. — Вся их Европа, короли и курфюрсты, которые сейчас грызутся между собой, как собаки, вмиг забудут о вражде. Потому что появится враг пострашнее — Антихрист с Востока. Против нас пойдет не армия — против нас пойдет вся Европа. Они же этого хотят, только повод дай. И ведь будут правы. В глазах всего мира мы станем теми, кем нас выставляет этот поп. Сами залезем в петлю, которую он нам накинул.

Я замолчал. Добавить было нечего.

Пётр медленно подошел к столу, оперся на него костяшками пальцев. Долго, не мигая, смотрел на карту. Меншиков незаметно отступил в тень.

— Значит… Смута, — глухо произнес он, ни к кому не обращаясь.

Он медленно выпрямился.

— Что ж, — он повернулся ко мне. — Если они хотят войны за веру… они ее получат. Только не на их поле. И не их оружием. Предлагай, генерал. Как мы будем бить по их истинному богу? По кошельку.

Пётр принял мои правила игры, но в его взгляде читалось невысказанное: «Не сработает — пеняй на себя, генерал». И пока Государь, запершись в своем фургоне, с головой ушел в переписку с Берлином, укрепляя наш шаткий прусский союз, Анна Морозова с моей подачи начала плести свою паутину.

Пробивать стену лбом Анна не стала — она знала, что вся мощь кёльнских гильдий держится рейнской торговле. Именно туда и отправился ее самый незаметный человек — пожилой приказчик из московской конторы, больше похожий на счетовода, чем на посланника великой державы. Не прося аудиенции, он просто пришел в их контору на Рыбном рынке, чтобы открыть свое дело. На сто тысяч золотых рублей.

Весть о том, что гонимые «еретики-московиты» привезли с собой целое состояние, пронеслась по деловому Кёльну быстрее, чем запах свежей выпечки по утренней улице. Не прошло и часа, как местный патриарх финансового мира, инкогнито прибыл в наш лагерь под видом торговца вином. Его карета остановилась в полуверсте; дальше он шел пешком, кутая лицо в воротник плаща, словно боялся быть узнанным.

Их разговор в моем фургоне напоминал поединок двух фехтовальщиков. Старый банкир, унизанными перстнями пальцами, держался осторожно. Сидя на краю стула, готовый в любой момент вскочить, он обводил цепкими глазками стальные стены, оценивая и прикидывая.

— Мы ищем место для открытия торгового поста, — разливая по фарфоровым чашкам крепкий, дымящийся чай, аромат которого смешивался с запахом раскаленного металла от печурки, говорила Анна. — Ищем партнера. Того, кто готов вместе с нами построить новый Шелковый путь.

На столе перед ними лежала карта. Красная линия, протянувшаяся от Астрахани через Азов и Константинополь прямо сюда, в Кёльн, гипнотизировала. У старика дрогнули пальцы на коленях — он уже представлял караваны, пошлины, проценты.

— Но ваш архиепископ… он объявил нам войну, — с деланой озабоченностью вздохнула Анна. — Его преподобие, кажется, предпочитает молитвы барышам. Что ж, воля Божья. Видимо, нам придется искать партнеров в другом месте. В Антверпене, например. Или даже в Лондоне.

Она произнесла это с такой легкой, светской печалью, что старик дернулся, будто его ткнули иглой. Перспектива упустить контракт века и отдать его вечным конкурентам оказалась страшнее гнева церковника. Он уехал, пообещав «поговорить с друзьями» и «уладить недоразумение». Выходя из фургона, ослепленный открывшимися перспективами, он споткнулся на ровном месте.

К вечеру в лагерь потянулись первые «торговцы вином». Главы гильдий, влиятельные бюргеры — все те, кто еще вчера брезгливо отворачивался от наших солдат, теперь искали встречи с «московской купчихой». Принимая их с той же непроницаемой улыбкой, Анна каждому обещала золотые горы, но лишь при условии, что в городе воцарится «атмосфера, благоприятная для коммерции». Она давала понять: их собственное благополучие теперь напрямую зависит от благоразумия их духовного пастыря. Алчность оказалась сильнее набожности.

Пока Анна плела свои финансовые сети, я запустил второй эшелон. «Охота за головами» не прекращалась ни на день. Нашим главным козырем в Кёльне стал Шлютер. Мой берлинский рекрут, уже почувствовавший вкус имперского размаха, с азартом взялся за дело. Его целью был старый друг, гениальный скульптор Бальтазар Пермозер.

— Он задыхается в Дрездене, генерал, — убеждал меня Шлютер, когда мы обсуждали план вербовки в передвижной мастерской, где пахло стружкой и горячим лаком. — Август требует от него фарфоровых безделушек и статуй для своих любовниц. А он — титан! Он мыслит соборами и дворцами! Его гению тесно в этих саксонских кружевах.

Предлагать Пермозеру деньги Шлютер не стал — это было бы оскорблением. Вместо этого, под предлогом консультации по некоему архитектурному проекту, он заманил скульптора в Кёльн. Встретились они у нас в лагере, в тени одного из «Бурлаков». Я намеренно не вмешивался, наблюдал за ними издали.

Пермозер, высокий, сутулый старик с желчным, измученным лицом, поначалу держался холодно. Он с презрением оглядывал наши грубые машины, называя их «варварской гигантоманией». Шлютер терпеливо слушал, а потом просто развернул перед ним эскизы. Не мои грубые наброски, а переработанные его рукой, с его гениальным чувством пропорций и стиля, а эскизы будущего Петербурга.

Пермозер замер. Склонился, его загрубевшие пальцы бережно, почти благоговейно коснулись бумаги. Он читал чертежи. Его губы беззвучно шевелились, а руки начали совершать в воздухе легкие, едва заметные движения, словно уже обтесывая воображаемый мрамор, лепя эту бронзу.

— Но… это же на века! — наконец выдохнул он.

— Именно, друг мой, — тихо ответил Шлютер. — Именно на века. Они просят нас творить.

К вечеру Пермозер, сославшись на внезапную болезнь, отказался возвращаться в Дрезден и «принял приглашение» своего друга Шлютера погостить в нашем лагере, «дабы поправить здоровье на свежем воздухе». Еще один гений, уставший от капризов мелких монархов, попал в нашу сеть. Русский «вербовочный конвейер» работал без сбоев даже в полной изоляции, раз за разом доказывая: самая твердая валюта в этом мире — мечта.

Наши тихие победы не остались незамеченными. Из резиденции архиепископа потянуло холодом, и донесения Ушакова это подтверждали: гонцы в Вену и Париж теперь скакали каждые три часа. Где-то там, в тиши кабинетов, кто-то очень умный и очень злой осознал: игра в благочестие проиграна.

Ночь навалилась на лагерь сырой темнотой. Мелкий дождь потушил последние угли в кострах, и мир утонул в шелесте капель и в чавканье грязи под сапогами патрульных. В своем фургоне, склонившись над набросками устава для будущей Академии художеств, я первым ощутил перемену. За стальной стеной пропало мерное покашливание часового. Его сменил короткий, булькающий вздох, словно кто-то подавился.

Рука сама легла на рукоять дерринджера под мундиром. Не Ушаков — его люди работают беззвучно. Чужие. Из-под двери донесся едва слышный шорох: шелест мокрой ткани по металлу. Кто-то полз.