Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

И тут же за переборкой, в отсеке Анны, звякнул колокольчик — одна из простейших ловушек, развешанных Ушаковым по всему лагерю. Шорох замер.

Дверь моего отсека медленно, без скрипа, поползла в сторону. В образовавшуюся щель просунулось тонкое лезвие ножа, целясь в засов. Я ждал, чувствуя, как по спине медленно ползет капля пота. Едва в проеме обрисовался напряженный, чумазый, блестящий от дождя профиль, как в дальнем конце лагеря, у топливных складов, оглушительно, на разрыв взвыла сирена. Ее вой, похожий на предсмертный крик левиафана, разорвал ночную тишь. Одновременно лагерь залило мертвенным, пляшущим светом — с крыш «Бурлаков» ударили заранее установленные шашки.

Человек у моей двери ослепленно застыл на долю секунды. Этого хватило. Из темноты коридора вылетел тяжелый сапог Орлова и с глухим, влажным хрустом врезался ему в висок. Тело беззвучно осело мешком.

Я выскочил наружу как раз к финалу. Ночные лазутчики, пытавшиеся поджечь наши бочки с углем и маслом, попали в идеально расставленную ловушку. Ушаков дал им войти, дал подобраться к цели, ощутить вкус близкой победы. А потом захлопнул капкан.

Из тени «Бурлаков» вырастали фигуры гвардейцев. Короткие, глухие удары дубинок по телам, свист накидных сетей да хрипы. Мои преображенцы как опытные мясники, деловито валили на землю и вязали барахтающихся в грязи людей — работа, грязная, быстрая, профессиональная.

Дверь моего фургона снова открылась. На пороге стояла Анна Морозова в одной ночной рубашке, поверх которой была накинута соболья шубка. В руке она сжимала крошечный нож, и, судя по побелевшим костяшкам пальцев, была готова им воспользоваться.

— Все кончено? — голос ее был спокоен, но в полумраке блестели расширенные зрачки.

— Все кончено, Анна Борисовна. Возвращайтесь, холодно.

На порог, вытирая о штаны мокрые руки, ступил Ушаков. Лицо, как всегда, непроницаемо.

— Двенадцать душ. Двоих пришлось прирезать — шибко резво ножами махали. Десять взяли. — Он выложил на стол несколько предметов: тугой кошель с золотыми луидорами и записку с планом нашего лагеря. — Работа чистая. Знали, где посты, где склады. Шли на вас, Петр Алексеевич, и на топливо. Одновременно.

На столе лежали улики. Прямое доказательство. Идеальный повод, чтобы на рассвете войти в город и взять архиепископа за горло. Пётр бы именно так и поступил. Но я — не Пётр. И вся эта ночная возня затеяна именно ради такой реакции.

— Что с языками? — спросил я.

— Молчат. Крепкие. Но заговорят.

— Нет, — я покачал головой. — Связать покрепче, кляпы в рот. Запереть в пустом фургоне. Поставить охрану.

Ушаков удивленно вскинул бровь.

— И все?

— И все, Андрей Иванович. Удвойте посты. Разбудите меня на рассвете. А сейчас я хочу спать.

Он молча поклонился и вышел, оставив меня одного.

Этот акт демонстративного пренебрежения, это показное спокойствие должно было произвести на врага, наблюдавшего за нами из города, куда более сильное впечатление, чем любая военная победа. Пусть знают, что их лучшая диверсионная группа — всего лишь мелкая неприятность, с которой справляются мои подчиненные, не отрывая меня от сна. Демонстрировалась безупречно работающая, автономная система.

Едва мутная пелена тумана начала отслаиваться от земли, наш лагерь пришел в движение. Однако это была не суета, которой ждал от нас город. Вместо грохота выдвигаемых на позиции орудий слышался мерный скрип упряжи, отдавались глухие команды офицеров. Мой спектакль начинался.

Колонну возглавлял Василий Орлов на вороном жеребце. В парадном мундире, с начищенной до зеркального блеска кирасой и пышным плюмажем на шляпе, он олицетворял имперскую мощь и уверенность. За ним, чеканя шаг по раскисшей от дождя дороге, шла рота преображенцев. А разительным контрастом этому блеску, между рядами гвардейцев, спотыкаясь и падая в грязь, брели десять вчерашних лазутчиков — связанные, с кляпами во рту, в рваной одежде, жалкое зрелище.

За процессией мы с Петром следили из моего фургона. Государь, всю ночь метавшийся по лагерю, как тигр в клетке, теперь молча стоял. Он до конца не верил в успех моей затеи, считая ее бабьей хитростью, но слово дал — и теперь ждал.

— Не сработает, — пробурчал он, когда колонна приблизилась к стенам резиденции. — Посмеются только.

— Посмотрим, Государь.

Процессия остановилась у ворот дворца архиепископа. Не слезая с коня, Орлов зачитал мое послание. Его зычный, привыкший к командам на поле боя бас разносился по площади, собирая толпу зевак. Он говорил о «прискорбном ночном недоразумении», о «заблудших душах» и «христианском милосердии». Каждое слово, заранее отточенное Остерманом, было пропитано елейным, издевательским сочувствием. Когда Орлов дошел до финальной фразы — «…возвращаем сих заблудших овец их духовному пастырю для вразумления и покаяния…», — на площади стало тихо. Сотни глаз уставились на ворота резиденции.

И тут из задних рядов толпы полетел камень, глухо ударившись о кирасу одного из гвардейцев. Следом — второй, с выкриком «Еретики!». Провокация. Они не собирались сдаваться так просто. Толпа качнулась. Орлов даже не повернул головы — лишь медленно поднял руку. По этому знаку рота преображенцев, как один, развернулась лицом к площади. Не обнажая оружия, они просто встали: стена из двухметровых гигантов в стальных касках, неподвижно взиравшая на галдящую массу. Этот холодный, безмолвный взгляд отрезвлял. Толпа осеклась и попятилась. Провокаторы, поняв, что их запал не сработал, растворились в задних рядах.

Теперь все взгляды снова были прикованы к воротам. Архиепископ оказался в вилке: принять пленных — расписаться в бессилии, отказаться — спровоцировать скандал с Парижем или Веной, чьи люди находились среди связанных. Ушаков говорит, что есть французский офицер среди пленных. Не знаю как он его вычислил.

Мы ждали. В подзорную трубу из фургона было видно, как в окнах дворца мечутся тени; доносились обрывки криков. Там, за резными стенами, шла своя битва.

Первыми не выдержали купцы. Из толпы отделилась группа в строгих черных одеждах — Герман фон Роппен со своей свитой. Подойдя к воротам, они потребовали немедленной аудиенции. Что они говорили архиепископу, я не знаю, но могу догадаться. Говорили на единственном понятном ему языке — языке денег: о замороженных контрактах, о гневе банкиров, о крахе торговли.

Это был контрольный выстрел. Сломавшись под двойным давлением, архиепископ капитулировал. Скрипнув, тяжелые ворота приоткрылись. Вышедший капитан стражи дрожащим голосом сообщил, что его преосвященство «с благодарностью принимает дар русских». Пленных ввели во двор.

— Сработало, — выдохнул Пётр. В его голосе слышались и изумление.

На следующий день архиепископ лично прибыл в наш лагерь. Без пышной свиты, в скромной карете, он был больше похож на провинившегося школяра, чем на могущественного курфюрста. Рассыпался в извинениях, приглашая нас на торжественный прием.

Этот прием во дворце и стал апофеозом нашего триумфа. В огромном, увешанном гобеленами зале, где пахло и ладаном, и дорогим вином, вчерашний враг лебезил и заискивал. Пётр, войдя в роль великодушного монарха, принимал извинения с царственной снисходительностью, но в глазах его плясали злые огоньки — он наслаждался каждой минутой этого унижения.

Я же, пока гремела музыка, заканчивал свою работу. В укромном алькове, под шум фонтана, я встретился с фон Роппеном.

— Вы получили то, что хотели, господин генерал, — сказал старый купец, его маленькие глазки цепко изучали мое лицо. — Теперь ваша очередь выполнять обещания.

— Мое слово твердо, — ответил я. — Контракты будут подписаны завтра. Ваша гильдия получит эксклюзивные права. Но взамен… мне нужен свой человек в магистрате. Ваш человек.

Фон Роппен на мгновение задумался. Затем его тонкие губы тронула едва заметная улыбка.

— У меня есть такой человек, генерал. Мой племянник. Юноша толковый, но слишком амбициозный. Ему как раз не хватает… вашего покровительства.