Деньги не пахнут 8 (СИ) - Ежов Константин Владимирович

К счастью, Патриция сработала блестяще. Благодаря её умению улыбаться там, где другие только сжали бы зубы, и давить на нужные точки, где обычный человек запнулся бы, к нам подключились и Министерство юстиции, и ФБР. В воздухе витало ощущение чего-то большого: официальная операция прикрытия уже стояла на старте, будто гигантский механизм, готовый загреметь и прийти в движение.

Но перед тем как маховик закрутится, оставалось сделать главное.

Надо было превратить Гонсалеса в идеальную приманку.

Так что все дни слились для меня в одно непрерывное марафонское усилие: одно и то же помещение, запах кофе, перетёртого от усталости; шелест бумаг, которые я перекладывал, как колоду карт; сухой хруст маркера, когда я снова и снова выделял важные строки в досье.

— Джон Лау, тридцать три года. Китайский корень, малайзийский паспорт. Вырос не абы где — сперва элитная английская школа Харроу, потом Уортон. В 2009 году — ключевая фигура при создании малайзийского госфонда MDB. Титулов официальных нет, зато власть — как тень: не видно, но она всегда рядом.

Вдалбливал эту информацию в Гонсалеса до тех пор, пока она не начинала звучать у меня в голове, будто мантра. Но больше всего меня тревожило одно: сможет ли он впитать такой массив мелочей, чтобы не споткнуться в самый нужный момент?

Однако Гонсалес, как обычно, умудрился увести разговор совсем в сторону.

— А ты не собираешься научить меня… ну… этому твоему искусству поддевать людей?

— Поддевать? — даже моргнул.

— Ну… фирменный приём Шона. Это же обязательная фишка, если я собираюсь играть дикого пса?

Выдохнул так тяжело, что даже бумажные листы слегка дрогнули от моего раздражения.

Он ничего не понимал.

— Я тебе уже сто раз говорил: настоящий дикий пёс никого не дразнит.

— Но, Шон, ты же…

— Я — не дикий пёс.

Потом резко перебил, не давая ему увести разговор снова. И начал повторять то, что говорил ему десятки раз.

— Подлинный дикий пёс настолько высокомерен, что для него весь мир — декорация. Он уверен, что вершина — это он, и остальные только мельтешат внизу. Ему нет нужды дразнить кого-то, чтобы привлечь внимание.

Гонсалес кивнул, но по глазам было видно — он слушает ухом, а думает о своём.

— Задевать собеседника — это оружие слабых, тех, кто сам не уверен, кто боится, что мир забудет о нём. Тот, кто стоит на вершине, не тратит силы на такой мусор.

Вроде бы он понимал слова. Он не был глупым — просто чудиком, со своими причудами. Но стоило мне на пару минут отвлечь взгляд, как он уже бормотал себе под нос:

— И всё же… без умения поддевать… никуда…

Да это же просто предлог. Он хотел другой науки — искусства бить точно в больное место.

Ладно. В итоге сдался. Ведь толку тренировать его дальше, если он всё равно витает где-то в облаках?

— Хорошо. Слушай внимательно.

Гонсалес мгновенно распрямился, глаза засияли, как будто я обещал открыть ему секрет вселенной.

— Поддёвка работает только тогда, когда ты попадаешь ровно в комплекс человека. Промахнёшься — и выглядишь идиотом.

Наконец-то он слушал.

Потому продолжил, используя момент.

— У Джона Лау главный комплекс — он не настоящий магнат. Он всегда балансировал между мирами.

И это была правда. Семейство Лау в Малайзии считали уважаемым и состоятельным — богатые земли, недвижимость, доходы, которые текли ровными потоками. Именно благодаря этому Джон мог учиться в элитных школах, носить дорогие пиджаки, общаться в правильных кругах.

Но, черт побери…

Когда он попал в Харроу, а позже в Уортон, там его окружали люди, у которых богатство было не просто большим — оно звучало иначе. Оно пахло старым деревом давних капиталов, старинными коллекциями и многовековыми фамильными домами.

А Лау… рядом с ними он был как человек, который смотрит на фейерверк издалека: красиво, ярко, но не своё.

И этот контраст был для него постоянной занозой.

Под роскошными сводами восточных резиденций, где воздух пах дорогими благовониями и холодным металлом золочёных люстр, Сергей Платонов когда–то наблюдал, как среди арабских принцев и толстосумов мельтешил Жан Лау — уже тогда миллиардер, но в той среде выглядевший мелким, почти потерянным. На фоне людей, для которых состояние размером с небольшой национальный бюджет было обычной цифрой в отчёте, он казался мальчишкой, забредшим на чужой бал.

И именно там, в этом золотом тумане чужого величия, в нём впервые проросло что-то болезненное. Он стал злоупотреблять роскошью, выставлять себя напоказ, словно мазал лицо драгоценными красками, чтобы казаться выше, ярче, богаче. Потом и вовсе начал изображать представителя малайской знати. Этот снежный ком лжи покатился вниз, разрастаясь, и в конце концов привёл его к жизни, построенной целиком на обмане.

— У него слабое место — чувство неполноценности, — сказал Гонсалесу, чувствуя, как в комнате пахнет свежей бумагой, перегретым пластиком ноутбука и терпким кофе. — Дай ему увидеть мир, стоящий над миллиардерами, и его перекосит от зависти и страха.

Когда разговор принял направленность, интересную самому Гонсалесу, он наконец перестал ерзать и слушал внимательнее, чем обычно. Но стоило подумать, что дела пошли на лад, как возникла очередная проблема.

— Мы обязательно должны упоминать наследство? — протянул он, хмуря брови.

Он жаловался на ключевой элемент моей схемы.

Ловушка выглядела так: Гонсалес — третий сын семейства Андорра. На бумаге он давно вычеркнут из списка наследников, но вот теперь собирается вновь ворваться в эту семейную войну. Ушёл из хедж-фонда, основал компанию по разработке месторождений, замахнулся на громкий проект, чтобы семья и рынок вновь признали в нём игрока. А уж это, как мы рассчитывали, должно было заманить Жана Лау вложиться в предприятие.

— Если поползут слухи, что влезаю в наследственные разборки, всё станет слишком грязным, — ворчал он.

Теперь он требовал выбросить самое важное — участие в борьбе за наследие.

— Мне вообще неинтересно это наследство Андорра Групп. Я не в деньгах нуждаюсь. Мне свобода важнее.

Неожиданно, но в обычной ситуации бы и плечами не пожал — его отношения с семьёй не моя забота. Но тут — другой случай.

— Мы же не всерьёз идём за наследством. Это просто роль.

— Но из-за одних слухов потом разгребать придётся…

— Через пару месяцев всё уляжется. И к тому же без этого никто не поверит. Кто станет вкладываться просто потому, что человек — дикая собака? Вкладываются в того, кто может вырваться вперёд".

Уговаривал его долго, но Гонсалес стоял, как камень. Пока вдруг не произнёс:

— Меня больше волнует, как это скажется на семье. Начнутся разговоры — придётся тратить кучу сил на то, чтобы успокаивать разнервничавшихся братьев и сестёр…

А потом — тот самый жест. Пауза, медленная улыбка, многозначительная, будто пахнущая сладковатым манго и лёгкой наглостью.

— И вообще… награда как-то не тянет на компенсацию всего этого.

Он даже не пытался скрыть взгляда: Ты ведь понимаешь, чего я хочу?

Господи… опять эта тема с «соседством под одной крышей». Что он находил забавного в том, чтобы жить у меня?

Но понимать его мне было необязательно. Главное — добиться своего. А значит, сейчас нужен был не кнут, а пряник.

— Соседствовать не буду, но могу предложить тебе один день.

— День? — поднял он бровь.

— Право провести сутки у меня дома.

Сделаться его постоянным соседом — категорическое нет. Но один день… с этим ещё можно смириться.

А если станет совсем невмоготу — всегда можно просто оставить его дома одного, а самому тихо уехать в ближайший отель. Обещание формально выполнено.

Хотя, если честно, мысль о том, как Гонсалес будет бродить по моим комнатам, открывать шкафчики, разглядывать мелочи, трогать вещи, будто кот, пробравшийся в чужую квартиру, не вызывала у меня никакого восторга…

Когда подумал о том, что Гонсалес может рыться по моим полкам, нюхать мои книги, заглядывать в ящики стола, заранее почувствовал неприятный холодок под рёбрами. Но мысль была простой: запри перед уходом все комнаты — и порядок. Щёлкнут замки, в воздухе останется только лёгкий металлический привкус от холодной стали, и можно будет спокойно уехать.