Деньги не пахнут 8 (СИ) - Ежов Константин Владимирович

Речь шла о коллекции искусств.

— Считай это проверкой личности. Коллекция рассказывает о человеке куда больше, чем его визитка, — произнёс Гонсалес, медленно перелистывая страницы досье, словно между строк чувствовал запах старой бумаги, лака и пыли музейных залов.

И ведь правда: искусство — не просто показатель богатства. Это пропуск в узкий круг тех, кто живёт в мире закрытых выставок, персональных рекомендаций и негласных правил. Настоящие арт-дилеры не продадут редкую картину просто так, даже если перед ними мешок денег. К таким покупателям нужно быть допущенным. За тебя кто-то должен поручиться. Тебя должны признать.

Поэтому коллекция — свидетельство того, что человек уже интегрирован в верхушку общества, в тот самый слой, где вместо словесных договоров достаточно одного рукопожатия.

Такую версию Гонсалес озвучил вслух.

Но истинная причина, конечно, была другой.

«Нам нужно отследить его активы.»

Именно скрытое богатство позволяло Лау столько лет растворяться в воздухе, исчезать с радаров двенадцати стран, жить совсем как тень. Деньги текли у него через десятки каналов, но куда именно он прятал основную часть?

Подставные фирмы, антиквариат, драгоценности. Особенно картины и ювелирка — маленькие, тихие, не требующие отчетов. Их можно перевозить хоть в чемодане, а можно просто положить в безликую ячейку, и никто ничего не узнает.

А сейчас мы фактически просили Лау выложить свои тайники перед нами. Если он покажет коллекцию Гонсалесу, то позже ФБР спросит: «А как вы оплатили эту картину? А откуда пришли деньги? А кто выступил посредником?» И по этим нитям можно будет распутать весь клубок его состояния.

Но…

«Клюнет ли он?»

Вот в чём был вопрос.

Лау всегда оставался странной смесью тщеславия и осторожности. Он любил роскошь, словно она была его вторым именем, и при каждом удобном случае демонстрировал своё богатство. Но одновременно скрупулёзно избегал всего, что могло привести его к провалу.

Какой из двух его половин победит сейчас?

— Коллекция, хм… запрос не самый обычный, — сказал он медленно, будто на вкус пробовал каждое слово. В голосе звучала осторожность, почти шорох недоверия.

Он выбрал расчёт, не тщеславие.

И это было логично. Будь он идиотом, поддавшимся на первое же поддразнивание, в прошлой жизни его поймали бы не через столько лет, а намного раньше.

Ничего страшного. Это был только первый щуп.

Если он откажется — перейдём к следующей части плана.

Но тут Гонсалес неожиданно сделал шаг вперёд и ударил куда больнее, чем следовало.

— Что, и показать нечего? — он бросил это как нож, облитый презрением. Взгляд Гонсалес стал холодным, острым, будто он сомневался, достоин ли Лау вообще находиться в одном помещении с человеком его «статуса».

Он давил на самое важное: на гордость.

Сработает ли?

Так что сейчас вслушивался в тяжёлую тишину, пока Лау, словно чувствуя подступающее унижение, не выдохнул чуть резче, чем нужно:

— Конечно, у меня есть коллекция. Но… её сложно показать. Она «в пути». Думаю, ты как коллекционер меня поймёшь.

«В пути»… Сразу понял, что он имеет в виду: фрипорт.

Технично, логично и чертовски удобно. Фрипорт — это огромный склад, где картины хранятся в стерильных ячейках, окутанных запахом холодного металла и сухих кондиционированных потоков воздуха. Там нет налогов, нет таможенных пошлин, нет лишних глаз. Место, где богатые люди держат искусство, не проводя его через границу.

Но стоило Лау произнести это, как лицо Гонсалес перекосило недовольство. Он хмуро спросил:

— Фрипорт? Из-за налогов?

Гонсалес ударил слишком резко — даже по экрану чувствовалось. Он выпалил своё замечание про фрипорт так прямолинейно, будто хотел услышать от Лау признание:

«Да, я держу всё в беспошлинном хранилище, чтобы не платить налоги.»

Такое признание могло бы потом обернуться для ФБР целым чемоданом юридических рычагов. Но…

«Не дави настолько. Задушишь — насторожишь.»

И точно: глаза Лау сузились, в них блеснула недоверчивая сталь.

— Тогда покажи свою коллекцию здесь и сейчас, — бросил он, будто проверяя, насколько далеко можно зайти.

Гонсалес даже не моргнул:

— Легко. У меня всё выставлено дома.

— Выставлено?.. Настоящие картины?

— А какие же ещё? — в голосе прозвучало искреннее удивление, будто вопрос Лау был верхом глупости. — Я покупаю их, чтобы смотреть, наслаждаться, а не держать в коробках.

Это спокойствие, эта простая уверенность в своих словах будто обдала Лау холодной водой. Он растерялся на секунду, лицо тронуло неловкое пятно красноты. Неудивительно: хранение искусства в фрипорте — удел тех, кто относится к шедеврам как к удобным мешочкам денег, а не как к объектам восхищения.

Настоящие богачи — такие, как играл сейчас Гонсалес, — платят налоги, вешают полотна у себя на стенах и с гордостью показывают их гостям. По сути, между ними проложилась линия: реальный элитный класс и тот, кто только старается казаться его частью.

«А ведь у него талант…» — мелькнуло у меня.

На тренировке предупреждал Гонсалеса:

— Лау бесится от того, что никогда не стал настоящим магнатом. Тыкай его в это — и он теряет равновесие.

Но то, как Гонсалес этим пользовался сейчас, было выше всех моих ожиданий.

— Не понимаю, — продолжил он, морщась так, словно перед ним обсуждали что-то отвратительное. — Если тебе жалко платить пошлины, так зачем вообще покупать картины? Хранить сокровища, которых ты сам никогда не увидишь? Так может делать только человек совсем без вкуса.

Слова Гонсалеса прозвучали тягуче, презрительно, словно он сомневался, достоин ли Лау не то что коллекции — а вообще находиться в одном помещении с человеком его уровня. От этого тона воздух будто стал плотнее.

— Ладно, — сказал Гонсалес, со вздохом человека, которому надоело объяснять очевидное. — Раз так… могу позвонить в аукционный дом. Просто подтвержу, что именно ты покупал эти полотна.

— Что⁈ — Лау дернулся так, будто его ударили током.

— Я же объясняю: это обычная проверка личности.

Пауза вытянулась мучительно долго. Казалось, в комнате слышно, как пересыхает у него во рту.

Наконец он выдавил:

— Это… будет сложно.

Гонсалес сделал вид, что искренне удивлён:

— Почему? Коллекцию мы посмотреть не можем — я понял. Но хотя бы записи о покупке? Они же существуют.

И тут Лау сдался:

— Покупатель… был указан под другим именем.

— Под другим именем? — Гонсалес даже бровь приподнял. — И зачем это?

Лау замолчал. У него не было ответа. Как он мог признаться, что приобрёл картины через подставную фирму?

Гонсалес тихо рассмеялся — сухо, недоверчиво, почти сочувственно.

— Люди бывают разными, но покупать искусство, записывая всё на чьё-то имя… Вот это уж точно подрывает доверие. Тут уж извини.

Лау побледнел. От возмущения или от страха — было трудно понять.

— И ты после этого утверждаешь, что представляешь MDB? — продолжил Гонсалес, словно вскрывая нарыв. — Я согласился на встречу только из-за фонда. А сейчас… ты ничем не отличаешься от секретаря, которого недавно уволил.

В этот момент невольно улыбнулся перед монитором. Он нажимал на все самые болезненные точки Лау — ровно, без дрожи, как хирург с идеально наточенным скальпелем.

Каждое слово, каждый взгляд Гонсалеса ложился точно туда, где у Лау были старые, но не зажившие трещины. И меня, странным образом, накрыла тихая гордость.

«Вот что, наверное, чувствует учитель, когда ученик в первый раз делает что-то лучше него.»

Но размякать было нельзя.

Первый тест — сорван. Теперь уже невозможно вернуть разговор к коллекции. Да и не нужно.

Это был всего лишь наживочный крючок. Приманка, чтобы посмотреть, как дергается добыча, когда её слегка подцепить.

И теперь видел всё ясно. Мы всколыхнули эмоции Лау. Он потерял равновесие. А Гонсалес полностью завладел темпом разговора.