Последний Герой. Том 4 (СИ) - Дамиров Рафаэль

Звук повторялся с небольшими паузами и потому заставил меня насторожиться. Это не было похоже ни на кашель человека, ни на хрип животного. Я замер, прислушиваясь, пытаясь определить, откуда он идёт.

Странно… ну, кошка так кошка, — подумал было я, отхлебывая из кружки. Всё-таки тянуло расслабиться. Но нет, вот и снова: тот же звук. Только на этот раз громче, настойчивее, будто уже две кошки синхронно пытаются выдавить из себя два комка шерсти.

— Да что там за чертовщина?.. — буркнул я, отставляя кружку на перила веранды.

Вернулся в дом, достал пистолет, сунул его за пояс, под рубаху, и снова вышел во двор.

Звук доносился с той стороны, где за старым забором начинался соседский участок. Я думал, что там никто не живёт, но, оказывается, ошибался: за кустами мелькала белая простыня, прикрепленная прищепками к бельевой верёвке.

Это мне не понравилось. Не люблю, когда рядом кто-то есть, а я об этом не знаю. Впрочем, всегда можно изобразить простого дачника, запоздало копающего грядки с урожаем.

— Кхе-кхе, — раздалось снова. Хрипло, с сипом, как старый дырявый баян.

Я подошёл ближе.

— Эй! — крикнул через забор. — Кто там?

— Помогите… — донёсся слабый, сиплый голос, больше похожий на шёпот, чем на крик.

Я перемахнул через забор и пошёл на звук. За сарайчиком, в тени, обнаружил яму, в которой копошился худой старик. Лысый, как бильярдный шар, он поднял голову на мои шаги, и на солнце блеснуло несколько золотых зубов.

Фигура жилистая, поджарая, в поношенной тельняшке, залоснившейся от времени, и в выцветших галифе, заправленных в кирзовые сапоги. Весь вид — старый, потертый, но с каким-то упрямым стержнем внутри. Настоящий престарелый солдат, который выживал и не в таких передрягах.

— Вы что там делаете? — спросил я, глядя вниз.

— Помоги, парень, — прохрипел он. Голос сел, слова давались ему с трудом, и снова: «кхе-кхе», словно кашель, как сыплет гравий. — Никого позвать не могу, сорвал голос. Хорошо, что ты пришёл.

— Так ты зачем туда полез, дед?

— Вытаскивай, потом расскажу.

Я окинул взглядом участок: типичный пенсионерский быт — небольшой домик, банька, старый гараж с ржавыми воротами, пара яблонь, грядки и в дальнем углу — компостная куча. Всё аккуратно, по-хозяйски.

Ну, значит, и инструмент найдётся для меня.

И точно. Нашёл в гараже алюминиевую лестницу, принёс, спустил в яму. Старик ухватился, вылез быстро, орудуя по-кошачьи цепко, несмотря на возраст.

— Спасибо, сынок, выручил, — сказал он сипло, отдышавшись. — Думал, тут уже от холода окочурюсь.

— Какой холод, отец? На улице тепло, — я повёл рукой в сторону солнца.

— Так я тут с утра, а если бы до ночи остался… Бабка моя в городе, поругались мы, вот уехала. Дура старая. Я яму под компост копал, да сам туда и влетел.

— И как же ты туда угодил? — спросил я, разглядывая его ухмылку — чуть хитрую, и при этом немного смущённую. — Что-то я лопаты не вижу, чтобы ты тут копал, — сказал я, глянув на яму. — И земля куда-то делась.

— Так выкопал я её давненько уже, — замялся старик. — Просто угодил сегодня.

— Ага… — протянул я, разглядывая края ямы. Трава густая, подходы сорняком затянуло, прямо заросли. — Так это ж надо было ещё через бурьян пробираться, чтобы туда свалиться. Как же ты так ухитрился, отец?

Старик отвёл взгляд, глаза его забегали, губы дёрнулись, будто он прикидывал — врать или выложить как есть. Потом махнул рукой:

— Ладно, уж тебе-то расскажу… Ты, я вижу, волчара молодой, поймёшь. Понимаешь, бабы во всем виноваты…

Я хмыкнул, пока не догадываясь, куда он клонит.

— Нюрка-курва, — продолжил он с видом посвящающего в тайну, — соседка наша… Ага… на грядке ковырялась. Как нагнулась… ну прямо как антилопа гну, кардан свой наливной выставила… У меня аж во рту пересохло.

Он облизнул губы, прищурился, словно вспоминая подробности:

— Ну я, значит, к забору поближе пошёл. Там у меня дощечка одна выдвигается — глянуть, так сказать, с удобного ракурсу. Про всё на свете забыл. И тут — хлобысть! — прямо в яму. Хотел заорать, а дыхание перехватило, как под воду нырнул. Пока очухался — Нюрка уж ушла.

— И что, она тут живёт? — спросил я, не удержавшись от улыбки.

Сейчас он ещё подумает, что я тоже охотник исподтишка поглазеть. Да и пусть думает.

— Да где уж там! — махнул он рукой. — Она тут не ночует, наезжает только. Баба-огонь! Что шамаханская царица, только бёдра ещё круче и шире. Ты подожди, сынок, сам увидишь, когда приедет.

— Да я царицами не интересуюсь.

— Это зря… — он поднял палец, как будто собирался сказать что-то важное: — Знаешь, я вот что скажу… Бабы — они как костёр. Греют, свет дают, но если близко сунулся — шкуру обожгут. А без костра тоже никак, жизнь-то сразу холодная и тёмная.

— Философ ты, отец, — усмехнулся я.

— Вот поживи с моё, и не так заговоришь… — он почесал затылок и с ухмылкой добавил: — Вот и я… по любви, считай, в яму попал. И бабка моя на Нюрку зуб точит. Вот всю жизнь эти бабы мне покоя не дают. Ну и я им, надеюсь, тоже.

Я рассмеялся, а старик довольно прищурился — видно, считал, что полностью оправдал своё нелепое падение женскими чарами.

— А ты чего тут делаешь-то? Я раньше тебя не видел, — дед прищурился и как-то уж очень подозрительно уставился на меня, когда я отнес лестницу обратно в гараж.

— Живу по соседству.

— Так это ж домик Кольки.

— Ну да, Кольки. Друг он мне. Попросился поночевать у него.

— А тебе что, жить негде было, что ли? — допытывался старик.

— Слушай, отец, тебе какое дело? Есть где, нет где? Мне вот нравится на природе воздухом дышать да из компостных ям пенсионеров вытаскивать.

— А, ну ладно, не хочешь — не говори, — буркнул он, но видно было, что в голосе осталась колючка. — Рука-то у меня со всем этим отнялась, зашиб, когда упал в яму. Еще и горло болит. Наорался, видать. Нужны лекарства.

— Приложи подорожник, — вздохнул я. — Хочешь, я тебя ещё народным способом полечу?

— Каким?

— У собачки боли, у кошечки боли, а у деда-соседа — не боли, — хмыкнул я.

— А, ну это… я в такое не верю, — отмахнулся он. — Давай-ка лучше за настоящим лекарством съездим.

— Съездим? Ты так-то не наглей, спасённый, — прищурился я.

— Тебя как звать-то?

— Макс.

— Максимка, значит, — ухмыльнулся дед. — А меня Тимофей Кузьмич. Можно просто Кузьмич, даже нужно просто Кузьмич. Вот что, Максимка: страсть как рука болит и горло дерёт. Лекарство, говорю, нужно. Пешком я не дойду, но есть у меня машинёшка добрая. Давай-ка сядешь за руль, мужик ты или кто, и махнём до аптеки.

— Аптека же только в городе, — удивился я.

— Ох, ёбушки-воробушки, — покачал головой старик. — Молодёжь! Всё бы вам в город. А тут, если хочешь знать, в нашем дачном посёлке всё есть. Даже стриптиз.

— Стриптиз? — хмыкнул я.

— Ну да, из-за него я сегодня в яму и шмякнулся.

— А, в этом смысле…

Он смотрел жалобно, с таким просящим взглядом, что я махнул рукой:

— Ладно, поехали, хрен с тобой. Всё равно пока делать нечего.

Мы зашли в гараж. В полумраке стоял пыльный «Москвич-412» бежевого цвета, с местами облезлой краской и чуть помятыми дверями. На их кромках тонкие рыжие полосы ржавчины уже обосновались, как давние жильцы. Хромированные бампера потускнели, решётка радиатора с эмблемой чуть перекошена, словно после несильного удара.

Сквозь боковое стекло виднелась матерчатая обивка в крупную серо-коричневую клетку, местами протёртая до поролона. Панель — матовый пластик с тонкими трещинами, в центральной нише — старенький радиоприемник с тугими кнопками.

Мы погрузились, и я, не сдерживаясь, повёл носом. Запах, знакомый каждому, кто садился в советскую машину: смесь бензина, пыли, старого автопластика и чуть сладковатого духа мятных леденцов, что уже давно перекочевали в пепельницу и так там и остались.

Я сел за руль, повернул ключ — мотор чихнул пару раз, дёрнулся, но всё-таки ожил.