Лекарь Империи 3 (СИ) - Лиманский Александр

Оставалось только найти замок и повернуть.

Я аккуратно поместил биоптат в стерильный контейнер и вышел из реанимации, кивнув на прощание Светочке.

— Отнесу в лабораторию. Если что-то изменится — сразу звоните.

Она только молча кивнула, глядя на меня с какой-то смесью страха и уважения.

Я шел по ночному, гулкому коридору больницы. В голове была абсолютная тишина, не было ни страха, ни эйфории, только холодная, звенящая пустота ожидания. Моя теория была красива и логична, но она все еще оставалась всего лишь теорией.

Я мысленно позвал Фырка, но ответа не последовало. Он все еще был «там», в организме Шевченко, выполняя самую сложную работу в своей астральной жизни.

Я прекрасно понимал, что без его подтверждения моя гипотеза не стоит и выеденного яйца. Я мог сколько угодно рассуждать про Mycobacterium marinum, но без визуального подтверждения наличия «чужих» это были просто слова.

Я спустился на первый этаж, в лабораторию, где царил организованный хаос. Горы пробирок с анализами, жужжащие центрифуги и резкий запах реагентов — эпидемия «стекляшки» заставляла лабораторию работать в круглосуточном авральном режиме. За столом, заваленным бумагами, сидел уставший лаборант, которого я знал только в лицо.

— Мне нужно срочное исследование, — сказал я, протягивая ему контейнер и бланк с направлением. — Окраска по Цилю-Нильсену.

Он взял бланк, посмотрел на него, потом на меня. В его глазах читалась вселенская усталость.

— Адепт, у нас тут все экстренное, — он обвел рукой горы анализов. — Сотни проб на «стекляшку». Приказ главврача — в первую очередь делать их.

— Это тоже экстренное, — настаивал я. — Пациент в реанимации. От этого анализа зависит его жизнь.

— У нас все пациенты тяжелые, — вздохнул он. — Ладно. Оставляйте. Но раньше утра ничего не обещаю.

Я понял, что спорить бесполезно. У него свои инструкции, свой аврал. Я оставил контейнер на столе и вышел. К утру. Это значило, что у меня есть несколько часов мучительной неизвестности.

Я брел по коридору, не зная, куда себя деть. Идти домой было бессмысленно, я все равно не усну. Сидеть в ординаторской — еще хуже, там я сойду с ума от ожидания.

И тут я его почувствовал. Он не появился, как обычно, резко материализовавшись у плеча. Он просто… возник рядом, как будто сгустился из воздуха передо мной.

Выглядел он ужасно: его обычно пушистая шерстка была тусклой и как будто слипшейся, а огромные синие глаза, всегда полные озорства, были мутными и усталыми.

— Двуногий… — его голос в моей голове был едва слышен. Он был вымотан до предела.

— Нашел? — я замер посреди коридора.

Он молча кивнул и уселся мне на плечо. Он был тяжелым, как будто налитым свинцом.

— Это было… сложно, — выдохнул он.

— Что ты видел, Фырк? — я старался говорить как можно спокойнее. — Рассказывай. В деталях.

— Крошечные… едва заметные светящиеся палочки, — начал он, и его голос дрожал от усталости. — Они… другие. Не такие, как клетки. Они прячутся. Прячутся внутри его собственных клеток-защитников. В макрофагах.

Я закрыл глаза, и информация, полученная от Фырка, тут же нашла свое место в общей картине. Макрофаги. Клетки-пожиратели иммунной системы, которые по иронии судьбы служили классическим убежищем для таких внутриклеточных паразитов. Это было хрестоматийное описание, которое я помнил еще из учебников по микробиологии.

— Где ты их видел? Везде?

— Нет. В том-то и дело. В крови их почти нет. Так, единичные. Поэтому твои лекари их и не видят в обычных анализах. Но больше всего их там, где у него была сыпь. В коже. И в лимфатических узлах, которые идут от рук. Там их не просто горстка. Там целые колонии. Они сидят там, как в крепости, и медленно отравляют его изнутри.

— Ты уверен, Фырк? — переспросил я, хотя уже знал ответ. Мне нужна была стопроцентная уверенность. — Ты абсолютно уверен, что это не кристаллы? Не обломки клеток? Не артефакты?

— Двуногий, я, может, и люблю пошутить, но я не идиот, — в его голосе прорезалась обида. — Я видел. Они живые. Они светятся тусклым, больным светом. И они не принадлежат этому телу. Они — чужие.

В этот момент я понял, что у меня есть все необходимое. Финальное, неоспоримое подтверждение моей теории. Рассказ Фырка о палочках, прячущихся внутри макрофагов, был классическим, хрестоматийным описанием поведения микобактерий, которое я помнил еще по институтским учебникам.

Теоретическая база и визуальное подтверждение сошлись в одной точке.

Диагноз был поставлен.

— Ну что, двуногий, дело в шляпе? — раздался в моей голове довольный голос Фырка, который, кажется, уже пришел в себя. — Утром покажешь всем, какой ты умный, и получишь свою медальку? А может, и целую премию выпишут! На орешки хватит?

Его беззаботный тон вернул меня с высоты диагностических озарений на грешную землю муромской больницы. Мысли о премиях и медальках, которые сейчас занимали моего фамильяра, были последним, что волновало меня. Все упиралось в одно слово — утро.

Мысль о том, чтобы ждать до утра, казалась мне абсурдной и преступной. Да, формально я должен был дождаться официального заключения из лаборатории. Потом представить его на консилиуме. Выслушать скепсис Сердюкова, потом, возможно, иронию Шаповалова. И только после долгого и нудного обсуждения, получив высочайшее разрешение, начать лечение.

Таков был протокол. Правильный, безопасный для лекарей и абсолютно смертельный для пациента.

Шевченко чуть не умер несколько часов назад. Его состояние было стабилизировано, но он висел на волоске. В любой момент мог случиться новый криз, и не факт, что в следующий раз мы успеем его вытащить. Ждать до утра было непозволительной роскошью.

Я стоял посреди пустого коридора, быстро взвешивая риски. С одной стороны — прямое нарушение субординации. Действия без одобрения консилиума и вопреки мнению Мастера-целителя Сердюкова. Это гарантированный выговор и серьезные проблемы с руководством, особенно если что-то пойдет не так.

С другой стороны — жизнь пациента, которая висела на волоске.

Для меня выбор был очевиден. Я в своей прошлой жизни принимал решения и посложнее. Ответственность никогда меня не пугала. Протоколы и правила написаны для стандартных ситуаций. А случай Шевченко был из ряда вон выходящим. И требовал таких же, выходящих за рамки, решений.

Взвесив все за и против, я понял, что дальнейшие сомнения бессмысленны и могут стоить пациенту жизни. Решение было принято. Действовать нужно было немедленно. Я развернулся и быстрым шагом направился обратно в ординаторскую.

— Эй, ты куда? — забеспокоился Фырк. — Ты же не собираешься?.. Двуногий, это же против правил! Тебя же съедят! Твои «хомяки»-конкуренты будут аплодировать стоя!

— Пусть подавятся своими аплодисментами, — пробормотал я, садясь за стол и выдвигая ящик в поисках чистого бланка назначений.

Лечение диссеминированной атипичной микобактериальной инфекции — дело долгое и сложное. Нужна была комбинация из как минимум трех мощных антибиотиков. В прошлой жизни я бы назначил рифампицин, этамбутол и кларитромицин.

Здесь, в этом мире, были их магические аналоги, но суть оставалась той же. Нужно было ударить по врагу сразу с трех сторон, чтобы у него не было шанса выработать устойчивость.

Я нашел бланк. Взял ручку.

Алина Борисова проводила его ненавидящим взглядом из-за поворота коридора. Она видела, как он вышел из ординаторской с решительным видом и направился в сторону реанимации.

Этот выскочка, этот наглый адепт унизил ее. Он унизил ее публично, перед Шаповаловым, перед этими ничтожествами Фроловым и Величко. Он поставил ей диагноз так, будто она была не коллегой-лекарем, а какой-то пациенткой с улицы, и это было невыносимо.

Щеки до сих пор горели от стыда и ярости. Он был прав. Каждое его слово было правдой. И от этого было еще хуже. Она действительно похудела, стала нервной, и этот блеск в глазах… Она все списывала на стресс и переутомление. А он, этот Разумовский, разложил ее по полочкам за тридцать секунд.