Лекарь Империи 3 (СИ) - Лиманский Александр

Он думает, что он самый умный? Что ему все сойдет с рук? Ну уж нет. Она покажет ему, кто здесь чего стоит.

Она дождалась, пока его шаги затихнут в дальнем конце коридора. Потом, как тень, выскользнула из своего укрытия и направилась в противоположную сторону. Вниз. В лабораторию.

Она знала, что он отнес туда какой-то анализ от своего драгоценного пациента Шевченко. Она видела, как он выходил оттуда. И у нее созрел план. Простой, но действенный.

Если у него не будет результатов, не будет и диагноза. А не будет диагноза — не будет и триумфа. Он останется ни с чем. А завтра на консилиуме она, Алина Борисова, выдвинет свою, пусть и неверную, но вполне логичную теорию об амилоидозе.

И покажет всем, что она тоже умеет думать.

Дверь в лабораторию была не заперта. Она тихонько приоткрыла ее и заглянула внутрь. За столом сидел молодой лаборант Стас, которого она знала еще с академии. Он устало смотрел в микроскоп.

Алина сделала глубокий вдох, натянула на лицо свою самую милую и кокетливую улыбку и вошла.

— Стасик, привет! Не отвлекаю?

Он поднял голову, и его уставшее лицо тут же просветлело.

— Алина! Привет! Какими судьбами?

— Да вот, зашла проведать, — она подошла ближе, изящно покачивая бедрами. — Узнать, как тут наш гений лабораторной диагностики поживает. Совсем тебя завалили работой, бедняжку.

Она подошла к его столу и как бы невзначай оперлась на него, заглядывая в его бумаги. Ее взгляд быстро обежал поверхность, находя то, что нужно. Вот он. Контейнер с фамилией «Шевченко» и бланк с направлением.

— Не то слово, — вздохнул Стас. — Эта «стекляшка» всех с ума свела. А тут еще ваш Разумовский со своими срочными анализами.

— Ой, и не говори, — сочувственно протянула Алина. — Достал уже всех. Возомнил о себе невесть что. Стасик, милый, сделай мне кофе, а? Умираю, так хочу. А у вас тут, я знаю, самый вкусный.

Она посмотрела на него своими огромными, полными мольбы глазами.

Ни один мужчина еще не мог устоять перед таким взглядом. Стас не стал исключением.

— Конечно, Алин, — он тут же вскочил. — Для тебя — все что угодно. Сейчас, мигом.

Как только он скрылся за дверью подсобки, Алина начала действовать. Ее движения были быстрыми и точными. Она схватила контейнер с биоптатом Шевченко, быстро сунула его в карман своего халата.

На его место она поставила другой, заранее припасенный контейнер с образцом обычной здоровой ткани, который она взяла час назад в операционной. Фамилию на стикере она аккуратно подтерла и каллиграфическим почерком вывела: «Шевченко С. П.».

Все. Подмена совершена.

Когда Стас вернулся с двумя чашками дымящегося кофе, она уже сидела на краю его стола, болтая ногой и невинно улыбаясь.

— Вот, держи, — он протянул ей чашку.

— Спасибо, ты мой спаситель, — она взяла кофе и сделала маленький глоток. — Ну, я побежала. Дела. Забегу еще как-нибудь.

Она подмигнула ему на прощание и вышла из лаборатории.

В коридоре она позволила себе торжествующую улыбку.

Ну что, Разумовский? Будешь теперь знать, как унижать грамотных лекарей.

Она достала из кармана контейнер с настоящим образцом и, дойдя до мусорного бака в конце коридора, без малейших колебаний выбросила его.

Ночь я провел в ординаторской, в неудобном кресле. Сон не шел, да я и не пытался уснуть. Я ждал. Ждал утра и результатов из лаборатории. Каждые полчаса я заходил в реанимацию, проверяя показатели Шевченко. Они были стабильны, но улучшения от начатой терапии пока, конечно, не было. Слишком мало времени прошло.

Утром, едва дождавшись начала рабочего дня, я первым делом направился в реанимацию, чтобы проверить состояние Шевченко. Когда я вошел в палату, Мастер-целитель Сердюков уже был там. Он стоял у кровати и хмуро смотрел на показатели монитора. В руках он держал распечатанный бланк, который, видимо, только что забрал из лаборатории.

— Доброе утро, Мастер-целитель, — сказал я.

Он медленно повернулся ко мне. Вид у него был измученный, а в глазах читалось холодное разочарование.

— Доброе, адепт.

Он протянул мне бланк. Я взял его, хотя уже по лицу Сердюкова понял, что там написано.

«В представленном образце ткани при окраске по Цилю-Нильсену кислотоустойчивые микобактерии не обнаружены».

Внутри все похолодело.

Этого не могло быть. Фырк не мог так ошибиться. Моя теория была безупречна. Что-то было не так.

— Как я и предполагал, ваша экзотическая теория не подтвердилась, — голос Сердюкова был ровным, но в нем звучала сталь. — Анализы чистые.

Я молча смотрел на бланк. Шок. Полное непонимание. Но Фырк же видел! Он не мог ошибиться! Что произошло?

— А вы не находите это странным, Мастер-целитель? — я поднял на него глаза.

— Что именно? Вашу самоуверенность? — он явно был зол.

— То, что все анализы чистые, — ответил я. — Абсолютно все. Мы перепробовали все, что только можно. Исключили десятки болезней. Но пациент продолжает умирать. И ни один анализ не дает нам ни малейшей зацепки. Это не просто странно. Это невозможно.

— Это факт, Разумовский, — отрезал он. — И этот факт говорит о том, что вы ошиблись. А тем временем пациенту становится только хуже. Он все хуже отвечает на поддерживающие препараты. И мы по-прежнему не знаем, что с ним…

Хуже?

Как это хуже? Я же вчера начал лечение! Антибиотики должны были если не улучшить, то хотя бы остановить ухудшение.

Глава 3

— Какие именно ухудшения? — я заставил себя говорить спокойно. Мой мозг уже лихорадочно перебирал варианты.

— У него подскочила температура, — ответил Сердюков, глядя на меня с плохо скрываемым злорадством. — Усилилась одышка. Кожные высыпания стали ярче и распространились по всему телу.

Я едва сдержал улыбку. Температура, одышка, усиление сыпи… Да это же не ухудшение! Это же она! Реакция Яриша-Герксгеймера!

Классическая картина, которая возникает при начале лечения некоторых инфекций. Антибиотики начинают массово убивать бактерии. Те, умирая, выделяют в кровь огромное количество токсинов. Организм реагирует на это резким, бурным воспалением.

Это выглядит как ухудшение, но на самом деле это самый лучший признак! Это значит, что мы попали точно в цель. Лекарство работает.

Но сказать об этом Сердюкову я, конечно, не мог. Почему? Потому что это бы ничего не изменило, а только усугубило бы мое положение.

Во-первых, признаться сейчас, что я самовольно начал лечение, — это подписать себе приговор. Он бы тут же отменил мои назначения и доложил Кобрук, и тогда уже никто не стал бы разбираться, прав я или нет.

Во-то вторых, объяснять ему тонкости реакции Яриша-Герксгеймера было бессмысленно. В лучшем случае, он бы списал это на очередную мою «фантазию». В худшем — обвинил бы в попытке выгородить себя, придумывая экзотические оправдания для очевидного ухудшения состояния. Он не хотел слышать теории, он хотел видеть результат в бумажке.

И в-третьих, что самое главное, сейчас мне нужно было не спорить с ним, а выиграть время. Время, чтобы найти неопровержимые доказательства. Мое признание не дало бы мне этого времени. Оно бы его отняло. Поэтому я промолчал. Это был не страх, а холодный тактический расчет.

Я молча развернулся и направился к выходу из реанимации.

— Разумовский, вы куда? — окликнул он меня.

— Подтверждать свой диагноз, — бросил я через плечо, не оборачиваясь.

В коридоре я позволил себе выдохнуть.

— Ну что, двуногий? Признаешь поражение? — тут же съязвил Фырк. — Твой пациент чуть не отъехал от твоего лечения, а этот твой начальник сейчас пойдет жаловаться главврачу!

— Успокойся, паникер, — мысленно ответил я. — Все идет по плану. Это реакция Яриша-Герксгеймера.

— Чего-чего? Какого еще хер-гей-мера? — Фырк явно не ожидал такого поворота. — Это что еще за проклятие?

— Это не проклятие, а подарок, — я быстро шел по коридору. — Это значит, что лекарство работает. Микробы дохнут в промышленных масштабах и отравляют организм своими трупами. Это выглядит страшно, но это доказывает, что я на верном пути.