Лекарь Империи 12 (СИ) - Лиманский Александр

Мой турнир работал. И это было только начало.

Гора писем не уменьшилась. Если что, она стала ещё больше — пока я отвлекался на визиты начальства, секретарь принёс новую партию конвертов. «Ещё триста штук, Мастер Разумовский. И это только бумажные. На почте Гильдии уже четыре тысячи непрочитанных».

Четыре тысячи. Замечательно.

Я взял первый конверт из новой стопки и вскрыл его.

«Уважаемый Мастер Разумовский! Ответ на вашу загадку очевиден — у пациентки редкая форма серповидноклеточной анемии, при которой эритроциты разрушаются только в определённых условиях…»

Нет.

Следующий.

«…полагаю, что железо не усваивается из-за атрофии слизистой желудка. Рекомендую проверить на гастрит типа А…»

Нет.

Следующий.

«…это явно отравление свинцом! В нашей деревне был похожий случай, когда кузнец…»

Нет, нет и ещё раз нет.

Я откладывал письма в три стопки. Первая — «Бред» — для ответов, которые не имели никакого отношения к медицине. Вроде того, что пришёл из какой-то деревни в Сибири: «Пациентку сглазили. Нужно окропить святой водой и прочитать заговор от порчи».

Спасибо, очень научно.

Вторая стопка — «Стандартно, но неверно» — для грамотных, логичных, но всё равно ошибочных ответов. Таких было большинство. Люди мыслили шаблонами: анемия не лечится железом — значит, проблема в усвоении железа. Или в скрытом кровотечении. Или в редкой форме гемолиза. Никто не задавался вопросом: а точно ли анемия вообще есть?

Третья стопка — «Интересная гипотеза» — пока оставалась тонкой. Пять писем. Пять человек из тысячи, которые хотя бы приблизились к правильному ответу.

— Двуногий, — Фырк материализовался на столе, усевшись прямо на стопку «Бреда». — Ты уже два часа сидишь над этими бумажками. У тебя глаза красные, как у кролика. Может, перерыв?

— Не могу. Нужно успеть до конца недели.

— Успеть что? Прочитать четыре тысячи писем? Ты раньше умрёшь от истощения.

— Не умру. Я…

Дверь распахнулась.

Я даже не удивился. К этому моменту я уже смирился с тем, что мой «штаб» превратился в проходной двор.

В проёме стоял Киселёв — опять.

Но на этот раз он был не один. Рядом с ним возвышалась фигура, которую я узнал сразу: Мастер Митрохин, лекарь терапевтического отделения. Пожилой, седовласый, с аккуратно подстриженной бородкой и очками в золотой оправе.

Выглядел он так, будто только что сошёл с портрета какого-нибудь академика девятнадцатого века — умный, величественный, слегка надменный.

— Ага, Разумовский! — Киселёв вошел с видом человека, который наконец-то нашёл козырного туза. — Мы тебя раскусили! Вот, Мастер Митрохин выдвинул гениальную теорию! Теперь-то ты никуда не денешься!

Митрохин поднял руку, призывая к молчанию. Киселёв послушно замолк.

— Молодой человек, — начал Митрохин тоном профессора, читающего лекцию особо тупым первокурсникам. Его голос был глубоким, бархатистым, привыкшим к почтительному вниманию аудитории. — Я внимательно изучил условия вашей задачи. Должен признать, она составлена… неплохо. Для вашего возраста.

— Какой павлин, — Фырк хмыкнул в моей голове. — Он только что похвалил тебя так, будто ты щенок, который научился приносить тапочки. Впечатляющий уровень снисхождения.

Я промолчал, ожидая продолжения.

— И должен сказать, — Митрохин сделал эффектную паузу, — что ответ очевиден. Для любого опытного терапевта, разумеется.

— Слушаю вас, Мастер Митрохин.

Он откашлялся, расправил плечи и начал излагать — размеренно, методично, как будто диктовал статью для «Имперского медицинского вестника»:

— У пациентки — редкая форма аутоиммунной гемолитической анемии с холодовыми агглютининами. Это состояние, при котором иммунная система атакует собственные эритроциты, но только при определённых температурных условиях.

Киселёв за его спиной кивал с энтузиазмом болванчика, хотя я был уверен, что он понимает от силы половину сказанного.

— При этой форме, — продолжал Митрохин, всё больше входя в раж, — антитела активируются только при низких температурах. Именно поэтому стандартные лабораторные пробы её не выявляют — в лаборатории слишком тепло, понимаете? Кровь нагревается, антитела деактивируются, и мы видим ложноотрицательный результат. — Он посмотрел на меня поверх очков. — Элементарно, если знать, где искать. Нужно проводить анализ при температуре ниже двадцати градусов. Тогда картина станет ясной.

Он замолчал, явно ожидая аплодисментов. Или хотя бы восхищённого «ах».

Киселёв не выдержал:

— Ну⁈ Что скажешь, Разумовский? Съел⁈

Я выдержал паузу. Посмотрел на Митрохина, потом на Киселёва, потом снова на Митрохина.

— Блестящая теория, Мастер Митрохин, — сказал я, стараясь сохранить серьёзное выражение лица. — Очень элегантная. Демонстрирует глубокое знание гематологии и внимание к деталям.

Митрохин приосанился.

— Ну разумеется. Опыт, молодой человек. Опыт и знания.

— И совершенно неверная, — закончил я.

Его лицо вытянулось.

— Как… неверная? Но это единственное логичное объяснение!

— К сожалению, нет. — Я откинулся на спинку стула, складывая руки на груди. — Холодовые агглютинины — интересная идея, признаю. Редкая, элегантная, достойная внимания. Но она не объясняет главного.

— Чего именно? — в голосе Митрохина появились нотки раздражения.

— Почему лечение железом не помогает, — сказал я терпеливо. — При гемолитической анемии, даже при самой редкой форме, препараты железа всё равно дали бы какой-то эффект. Пусть медленный, но эффект. Организм использовал бы железо для восполнения потерь от гемолиза. А в нашем случае эффекта нет вообще. Ноль. За месяц. Ни малейшего сдвига в показателях.

Митрохин открыл рот.

— Более того, — продолжил я, не давая ему вставить слово, — при холодовой гемолитической анемии были бы другие признаки. Повышенный билирубин — непрямой, от разрушения эритроцитов. Ретикулоцитоз — организм пытался бы компенсировать потери, выбрасывая в кровь молодые эритроциты. Увеличение селезёнки — там оседают повреждённые клетки. В условии задачи сказано: «других отклонений нет». Вообще никаких. Чистая картина. Это не вписывается в вашу теорию.

Митрохин закрыл рот. Потом открыл снова. Потом закрыл.

Он напоминал рыбу, выброшенную на берег.

— Но… — наконец выдавил он. — Но я же всё проанализировал… Все возможные варианты…

— Не все, Мастер Митрохин. Не все. — Я улыбнулся как можно дружелюбнее. — Спасибо за участие. Ваша версия войдёт в список интересных, но неверных гипотез. Рядом с примерно восемьюстами другими.

Лицо Митрохина пошло красными пятнами. Он выпрямился во весь рост, и я увидел, как дрожат его руки — не от слабости, от гнева.

— Молодой человек, — его голос стал ледяным. — Я занимаюсь медициной дольше, чем вы живёте на свете. Я ставил диагнозы, когда вы ещё ползали в пелёнках. Я…

— Я не сомневаюсь в вашем опыте, Мастер Митрохин, — перебил я мягко. — Но опыт — это не гарантия правоты. Иногда свежий взгляд видит то, что привычный пропускает.

Он смотрел на меня так, будто хотел испепелить взглядом. Потом резко развернулся и направился к двери.

Киселёв, который всё это время стоял с открытым ртом, очнулся.

— Аркадий Львович, подождите! — он схватил Митрохина за локоть. — Может, мы что-то упустили… Давайте ещё раз подумаем вместе…

— Нужно переосмыслить данные, — процедил Митрохин сквозь зубы. — У меня есть ещё одна идея. Пойдёмте, Игнат Семёнович. Здесь нам больше нечего делать.

Он вышел, чеканя шаг, как оскорблённый генерал. Киселёв засеменил следом, бросив на меня взгляд, в котором смешались разочарование и странное уважение.

Дверь закрылась.

Тишина.

— Двуногий, — Фырк материализовался на столе и посмотрел на меня с нескрываемым восторгом. — Ты только что унизил одного из самых уважаемых терапевтов города. Человека, перед которым заведующие отделениями встают по стойке смирно. Человека, чей портрет висит в холле терапевтического корпуса. Он будет злиться на тебя до конца своих дней. Возможно, проклянёт тебя перед смертью.