Лекарь Империи 12 (СИ) - Лиманский Александр

Учитывая бледность кожи при нормальном гемоглобине, я бы рекомендовал проверить функцию надпочечников. Бледность + утомляемость + слабость + возможная гипотония = классическая картина Аддисоновой болезни (хронической надпочечниковой недостаточности). При этом заболевании кожа действительно бледнеет из-за снижения уровня кортизола, а не из-за анемии.

Возможно, ваша задача — не просто про ошибку, а про невидимого второго пациента, которого все пропустили, сосредоточившись на несуществующей анемии?

С уважением, Денис Грач'.

Я сидел неподвижно, глядя на экран.

Чёрт возьми.

Он не просто решил задачу. Он увидел за ней то, чего я даже не закладывал. Второго пациента. Настоящую болезнь, скрытую за ложным диагнозом.

И он был прав. Если бы эта пациентка была реальной, а не выдуманной для конкурса — её действительно следовало бы проверить на Аддисона. Симптомы совпадали. Логика была безупречной.

— Двуногий, — голос Фырка был непривычно серьёзным. — У тебя сейчас такое лицо, как будто ты увидел призрака.

Не призрака. Таланта.

Я открыл форму приглашения на очный этап и начал заполнять:

«Уважаемый Денис Грач. Гильдия Целителей и Диагностический центр Центральной Муромской больницы рады сообщить, что Вы успешно прошли первый этап конкурса и приглашаетесь для участия в очном туре…»

Первое приглашение. Первый настоящий кандидат.

Этот парень мыслил так же, как я.

Дальнейший день продолжился рутиной — и слава богу.

После всего ажиотажа с конкурсом, после бесконечных визитов начальства, после горы писем и электронных заявок — обычная работа казалась почти отдыхом. Плановая операция на желчном пузыре. Обход пациентов. Консультация в терапевтическом отделении. Знакомые действия, знакомые лица, знакомый ритм.

В операционной всё прошло гладко. Лапароскопическая холецистэктомия — рутинная процедура, которую я мог делать с закрытыми глазами. Семён ассистировал, и я с удовлетворением отметил, что он почти не нуждается в подсказках. Сам видит, что нужно, сам подаёт инструменты, сам контролирует камеру.

— Хорошая работа, — сказал я ему после операции. — Ещё пара месяцев, и будешь делать такие сам.

Он покраснел от удовольствия.

— Спасибо, Илья.

На обходе я проверил отца Вероники — стабилен, показатели медленно улучшаются. Заглянул к Яне Смирновой — без изменений, память не вернулась. Посмотрел пару новых пациентов из терапии — ничего интересного, стандартные случаи.

Обычный день. Обычная работа. Почти расслабился.

На следующее утро. Я шёл к главному входу больницы, когда увидел знакомую фигуру.

Шаповалов стоял у крыльца, курил и смотрел куда-то вдаль. Под глазами — тёмные круги, как у человека, который не спал всю ночь.

— Игорь Степанович? — я подошёл. — Вы в порядке?

Он повернулся ко мне. Лицо хмурое, усталое, но в глазах — странный блеск.

— Всю ночь не спал, — буркнул он. — Думал над твоей задачкой. Так и не решил.

— Может, стоит отпустить? Это же просто конкурс…

— Просто конкурс⁈ — он посмотрел на меня так, будто я сказал что-то оскорбительное. — Это не просто конкурс, Илья. Это вызов. Ты бросил вызов всем нам — и я него принял.

Он затушил сигарету и помолчал. Потом вдруг спросил — как бы невзначай:

— Слушай, Илья… а вот скажи… твоя пациентка… у неё катетер в вене был?

Я посмотрел на него. На его усталое лицо, на надежду в глазах, на нетерпеливое ожидание ответа.

И улыбнулся.

— Вы думаете в абсолютно правильном направлении, Игорь Степанович.

Он замер. Секунда. Две. Три.

А потом его лицо озарилось — буквально вспыхнуло пониманием, как лампочка.

— Ах ты ж… — он хлопнул себя по лбу. — Это же на поверхности

— Браво, Игорь Степанович. Только Киселеву не говорите.

— Гениально! — он схватил меня за плечи и потряс. — Чёрт возьми, как я сразу не догадался! Это же классика ошибок при работе.

— Именно так.

— Я победил! — он отпустил меня и сжал кулаки в победном жесте. — Я решил! Где Киселёв? Нужно забрать свой коньяк!

Он развернулся и почти побежал в сторону главного корпуса, забыв даже попрощаться.

Я смотрел ему вслед с улыбкой. Мой наставник. Упрямый, гордый, азартный как мальчишка. И всё ещё способный учиться новому — даже после десятилетий в профессии.

— Мастер Разумовский!

Я обернулся. Ко мне бежала медсестра из приёмного отделения — красное лицо, сбившееся дыхание, паника в глазах.

— Срочно в пятую палату! Вашему пациенту Эбергарду плохо!

Я бежал по коридору, расталкивая встречных, а в голове крутилась только одна мысль: что пошло не так?

Эбергард был стабилен. Последний осмотр — вчера вечером — не показал ничего критичного. Да, гипогликемии продолжались, но мы контролировали их капельницами с глюкозой. Да, причина оставалась неясной, но острой угрозы для жизни не было.

Что изменилось за ночь? Я влетел в палату — и замер на пороге. Картина была ужасающей.

Владислав лежал на кровати, его тело выгибалось дугой в тонико-клонических судорогах. Глаза закачены, белки с полопавшимися сосудами, изо рта шла пена — розоватая, с примесью крови, он прикусил язык.

Руки и ноги дёргались в неконтролируемых спазмах, кровать ходила ходуном, металлические ножки скрежетали по полу. Рядом суетились две медсестры, пытаясь удержать его, не дать упасть.

На мониторе — цифры кричали о катастрофе. Сахар: 2.1 ммоль/л.

Два и один. Критическая гипогликемия. При таком уровне глюкозы нейроны начинают умирать. Необратимо. Каждая секунда — это тысячи погибших клеток мозга, которые никогда не восстановятся.

Время. У меня нет времени.

— Глюкозу! — крикнул я, бросаясь к кровати. — Сорокапроцентную, струйно, сорок миллилитров! Быстро!

Медсестра метнулась к шкафу с препаратами.

Я схватил руку Владислава, пытаясь найти вену для инъекции. Судороги мешали, тело дёргалось, рука вырывалась из хвата с силой, которой не ожидаешь от измождённого человека. Вены спадались от гипогликемии — организм централизовал кровообращение, пытаясь спасти жизненно важные органы.

Где же ты, проклятая…

Вот. Локтевая. Слабая, тонкая, едва заметная синеватая нитка под бледной кожей. Придётся рискнуть.

— Котировки… — бормотал он в бреду, глаза бессмысленно блуждали, не фиксируясь ни на чём. — Дедлайн… нужно закрыть… продать… продать всё…

Даже сейчас, на грани смерти, его мозг цеплялся за работу. За цифры, за графики, за привычные паттерны. Человеческое сознание удивительная штука. Оно до последнего пытается найти смысл в хаосе, даже когда хаос пожирает его изнутри.

— Держите его! — приказал я медсёстрам. — Крепче! Фиксируйте руку!

Они навалились, прижимая его плечи и бёдра к матрасу. Одна из них — молоденькая, с побелевшим от страха лицом — держала его локоть обеими руками, и я видел, как дрожат её пальцы.

Не время для дрожи. Потом подрожишь. Сейчас — работай.

Я нащупал вену, натянул кожу, ввёл иглу. Попал. Тёмная венозная кровь показалась в канюле — значит, я в сосуде.

Медсестра уже протягивала мне шприц с густой жёлтой жидкостью. Сорокапроцентная глюкоза — концентрированная энергия, чистое топливо для умирающего мозга. Гипертонический раствор, который в другой ситуации разорвал бы вену, но сейчас — единственный шанс.

Давай, Владислав. Давай, чёртов всезнайка. Не смей умирать в моей палате.

Я нажал на поршень. Медленно, но уверенно — слишком быстрое введение могло вызвать осмотический шок. Двадцать миллилитров… тридцать… сорок. Готово.

Эффект наступил почти мгновенно.

Через десять секунд судороги начали стихать — сначала ноги, потом руки, потом туловище. Тело переставало биться, мышцы расслаблялись одна за другой. Через двадцать — он обмяк, как марионетка с обрезанными нитями, дыхание из рваного хрипа превратилось в ровные, глубокие вдохи. Через тридцать — веки дрогнули, и он открыл глаза.

Мутные. Дезориентированные. Глаза человека, который только что вернулся с края пропасти и ещё не понял, что выжил.