Спустившись в столовую, Лив обнаружила Дориана за привычным местом. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, с чашкой дымящегося кофе в руке. Его профиль был спокоен, как высеченная статуя, идеальный в своём равнодушии. Воздух пах свежестью, неуловимым, чуть горьковатым ароматом дорогого кофе и тем особым, терпким запахом, который всегда сопровождал его, словно тёмная аура.
— Доброе утро, Оливия, — произнёс он, не отрываясь от чашки. Его голос был ровным, без привычных насмешек, но с лёгкой, почти незаметной, игривой ноткой. — Или уже день? Ты выглядишь... на удивление бодро. Мне это нравится.
Лив лишь коротко кивнула, проходя мимо кофейника.
— Не буду, спасибо, — тихо произнесла она, наливая себе стакан ледяной воды. Её руки едва заметно дрожали, но она держала спину прямо. Каждый глоток был как напоминание о её жажде нормальной жизни, о которой она так отчаянно цеплялась.
— Я еду на работу, — сказала она, её голос был ровным, без прежней дрожи, словно отлитый из новой стали.
Дориан медленно поднял взгляд. В его глазах мелькнуло что-то неуловимое — то ли скрытое удивление, то ли едва уловимое одобрение её новой, стальной выдержки.
— Как скажешь, — ответил он, его губы тронула лёгкая, почти незаметная, но хищная усмешка. — Только не забудь, что мой город полон сюрпризов. И не всегда приятных. Но ты же знаешь, я всегда рядом. Не хочу, чтоб ты понимала это, как контроль. Хочу, чтобы всё наладилось, ты ведь тоже этого хочешь?
— Конечно, хочу. И именно поэтому мне нужна передышка.
— Планируешь надышаться лаком чтобы оттянуться? Чего уж не ожидал от тебя, милая, так это токсикомании. — звонкий смех Дориана раскатом пронёсся по кухне.
— Очень смешно, притворимся что я громко рассмеялась, хорошо? — спокойным голосом сказала Лив, но её губы всё равно немного дрогнули в улыбке.
— Ладно, ладно. Сбегай к своим картинам. Буду ждать тебя к ужину. — голос Дориана снова обрёл мягкость и какую-то будничную нотку спокойствия.
Он не упомянул ничего из вчерашнего, ни единым словом не намекнул на её ультиматум. Просто Дориан, его привычные шутки, дерзость и... контроль. Но его молчание о важном давило сильнее любых слов, напоминая о незримой паутине, которой он её окутывает. Лив почувствовала, как по спине пробежал холодок, но новая решимость не позволила ей дрогнуть. Он держит слово, значит нужно ему верить. Пока что.
Лив покинула особняк, оставив за спиной его удушающую, но странно притягательную атмосферу. Каждый шаг на пути к галерее давал ей ощущение свободы, предвкушение чего-то настоящего.
Галерея встретила её спасительным запахом полотен, старой бумаги и тишиной, способной исцелять. Это было её убежище, её мир, где краски и линии подчинялись ей, а не наоборот. Каждый мазок кисти, каждая линия на холсте — всё это возвращало ей ощущение контроля, ощущение себя, вытесняя недавний кошмар. Она работала сосредоточенно, погружаясь в мир красок и текстур, пытаясь заглушить гул мыслей, что метались в голове.
— Ты сегодня рано, — голос Виктора прозвучал мягко, нарушая её сосредоточение. Лив даже не слышала, как он подошёл. Он стоял рядом, высокий, немного неловкий, с рыжими кудрями, которые жили своей жизнью, и глазами цвета летнего неба, в которых играла лёгкая, искренняя улыбка. В руках он держал старинную гравюру, которую рассматривал с почти детским любопытством. — Как себя чувствуешь? Инга говорила, ты приболела.
Лив обернулась, и на её губах появилась первая за долгое время искренняя, хоть и чуть натянутая улыбка. Её лицо, до этого застывшее, смягчилось.
— Уже лучше. Работа лечит, знаешь ли. Лучшее лекарство от всего.
— Это точно, — Виктор кивнул, его взгляд скользнул по холсту, на котором Лив работала. — Ты так погружена. Вижу, картина тебя захватила. Чувствуешь её?
— Она удивительна, — Лив провела пальцем по краю рамы, её голос звучал почти благоговейно. — Каждый слой, каждый мазок — это как история, которую нужно прочесть. И не исказить. Как будто художник оставил нам послание сквозь века, и наша задача — не только сохранить его, но и понять.
— Именно! — глаза Виктора загорелись, и он сделал шаг ближе, его энтузиазм был заразителен. — Ты понимаешь. Многие реставраторы просто пытаются «обновить», стереть следы времени. Но ведь время — это тоже часть истории, часть души полотна. Как морщины на лице, они рассказывают о прожитых годах, о радостях и печалях. Стереть их — значит лишить картину её истинной жизни, её подлинности.
Их разговор плавно перетёк от искусства к философии жизни. Они говорили о том, как важно не стирать свои «морщины», свой опыт, даже если он болезненный. О том, что истинная красота — в подлинности, в способности принимать себя со всеми шрамами и историями. Виктор оказался не просто коллегой, а человеком, который видел мир схожим образом. Он говорил о своих поездках, о старых книгах, которые ему удалось спасти, о забытых художниках, чьи имена он возвращал из небытия. В нём не было скрытой угрозы, не было манипуляций Дориана, только искренний интерес и общая страсть к чему-то настоящему, хрупкому. Его присутствие было словно глоток свежего, чистого воздуха после долгого пребывания в душном, наэлектризованном пространстве. Рядом с ним Лив впервые за долгое время почувствовала себя... просто собой. Человеком.
— Слушай, — Виктор чуть смутился, его щеки слегка порозовели, — я тут недавно нашёл одно кафе. Там делают потрясающее фисташковое мороженое. Просто волшебство. Если ты не против, может, пообедаем там? Заодно и план работы по картине обсудим, и просто отвлечёмся.
Лив задумалась. Дориан. Его незримое присутствие, словно тень, постоянно маячащая на периферии сознания. Но затем она посмотрела на Виктора — на его открытое, беззащитное лицо, на его тёплую, располагающую улыбку. И поняла, что ей это нужно как воздух. Ей нужна была эта крупица нормальности, эта простая, искренняя человеческая связь, не отравленная тьмой.
— Уговорил. Потому что я обожаю фисташки, — ответила она, и её голос прозвучал увереннее, чем она ожидала, словно сбросив невидимые оковы. Это было больше, чем согласие на десерт – это было маленькое позволение себе быть обычной, радоваться мелочам, которых так не хватало.
***
Кафе было маленьким, уютным, пахло хорошим кофе, молоком и ванилью. Мороженое оказалось невероятным — нежное, с насыщенным вкусом фисташек, тающее на языке. Они сидели у окна, наблюдая за прохожими, и продолжали говорить. О Петербурге, о его дождях и тайных двориках. О любимых художниках и писателях. О своих мечтах, которые когда-то казались несбыточными, а теперь — почти забытыми. Виктор рассказывал о своём детстве, о мечтах стать археологом, о том, как он случайно наткнулся на реставрацию и понял, что это его призвание. Он говорил о страхе перед обыденностью, перед тем, как жизнь может затянуть в рутину, лишить красок.
— Знаешь, — Виктор вдруг стал серьёзнее, его глаза потемнели, — я всегда считал, что искусство — это способ остановить время. Сохранить момент, чувство, мысль. Сделать их вечными. Но не так, как мумия, а как живое, дышащее воспоминание. То, что можно пережить снова и снова, не теряя остроты.
