Наследница чужих богов (СИ) - Погорелова Галина

Кайя попыталась сбросить иссохшую, не по-старчески крепкую руку со своего запястья, но тонкие иглы внезапно пронзили грудь, в ушах зазвенело, язык не слушался.

— Благословен путь, Киран, — до нее, как через поволоку, донесся спокойный голос церковника.

— Благословен, светлейший, — поприветствовал первый галеат, ненадолго посмотрев в их сторону.

Она заглянула Кирану в лицо, испуганными глазами прося о помощи, но галеат, к ее изумлению, поспешно отвернулся.

«Он тебе не поможет, милая… — пронеслось в мыслях. — Не сопротивляйся, будет только хуже».

Боль нарастала. Черными змеями расползалась в теле, искрила по нервам. Не прекращая противиться мерзкому бархату в мыслях, Кайя с надеждой потянулась вперед. К Рэму. Через многотысячную толпу, раскинувшеюся площадь Адхидского дворца, к его защите. Мыслями искала некрепкие нити между ними, звала, почти рыдала, но сердце раз за разом ударялось об невидимую стену.

«Я же сказал, не сопротивляйся…» — рука на ее запястье сошлась мертвой хваткой, отчего сознание окончательно помутилось.

Реальность утратила границы. Кайя все еще видела перед собой высокие ступени дворца, размытые закатным светом три черные фигуры, ловила обрывки громкой речи правителя, но горизонт медленно укрывал плотный дым из ее кошмаров. Пепел уже забивал ноздри, подобно пыли порошил в глазах. Воспоминания повторялись, постепенно обретая смысл.

Вначале пришли эмоции: тревога, волнение, радость… любовь. Такая светлая, безусловная. Любовь ребенка. Смешанная с нежностью, непонятным страхом, что отчего-то сжимал душу. Кайя впитывала давно забытые ощущения, окуналась в них, видела и проживала со стороны.

Раннее детство: она маленькая, едва достает макушкой до обеденного стола в светлой кухне, на полу что-то рассыпано, мелкие крупинки приятно щекочут босые ножки. Комната серая, все еще лишённая красок, даже скромная. Отец не выносил яркие цвета, презирал роскошь…

Сердце дернулось.

Отец… Ее настоящий отец. Родной.

В мутном воспоминании он смотрит сверху вниз. Смотрит строго, за что-то ругает маленькую русоволосую девочку, в карих же глазах бегают веселые искорки. Он молодой, невысокий. Короткие темно-русые волосы собраны назад, в лице угадываются черты хавирца, спокойная внешность, простая, но для нее он лучший… Ее родитель. И он любит. Любит ее так сильно…

По щеке скатилась одинокая слеза. Кайя быстро заморгала, стараясь задержать мгновение, сохранить навсегда, но память неумолимо толкала дальше.

Она все еще маленькая: пяти, может быть, шести лет. Дни теперь длинные, черные, ночи тонут в своих и чужих слезах. Плакать громко нельзя — накажут. Вокруг испуганные мордашки детей, строгие молчаливые взрослые. С ней почти не разговаривают, ей не дают смеяться. Ее больше никто не любит. Отца нет… А есть кто-то другой: светловолосый, сильный, высокий. Какой же он красивый… Он широко улыбается, тоже смотрит с интересом, порой, заботой, но темно-карий взгляд с багровым отливом не греет, нежные слова бьют хлыстом. В них только холод. И ей страшно. Ей постоянно страшно рядом с ним — мужчиной с глазами цвета красной земли.

Она взрослеет. Она видит его все реже, но он рядом. Всегда рядом.

Он постепенно меняет ее, травит собой изнутри. Перед глазами мелькает нескончаемая череда удушливых комнат, бормотание то ли священников, то ли безумцев, скрытые тенями лица, пульсирующая боль в теле. Боль цепями сковывает остатки воли, подчиняет пугающую до ужаса силу в ее венах. И она вершит страшное, немыслимое. Изо дня в день. Годами… Она словно пребывает одновременно в двух жизнях. В первой — покорность, улыбка на лице, скрытая ото всех жажда свободы, остатки наивной детской доброты. Во второй — лютый гнев в серых, горящих животным блеском глазах, жестокость и холод отравленного сердца, так много смертей на ее руках. О-о-о, как она умела убивать: искусно, по-своему милосердно.

Красивый мужчина с глазами цвета красной земли появляется так редко, что она даже тоскует за ним. Ждет. Его имя вертится в разбитой памяти, но от него только горечь на языке, гадкое послевкусие. Произносить его в слух неприятно.

Мужчина бывает с ней мягок, терпелив. Он не делит с другими ее юное тело. Она принадлежит только ему, что так злит его женщину.

С ним хорошо… Сильные руки обвивают ей шею, покрывают спину, вынуждая прогнуться. Холеные длинные пальцы едва касаются острых лопаток, коротких темно-русых волос на ее голове, сдавливают, подчиняют. От хриплого бархатистого шепота темнеет в глазах. Собственная ненависть обжигает нутро, сменяясь острым, почти невыносимым наслаждением. Отвращением к себе. Эта мерзость пробирает до костей каждый раз, едва он уходит. Грязь на коже, грязь на душе, грязь от его прикосновений…

«…какая пошлость, милая. — Кайя поморщилась от ворвавшегося в мысли голоса. — Я вот все помню не так. Твое тело мне отзывалось. Всегда…»

«Через принуждение. Боль… Ты меня насиловал».

«Тебе нравилось».

Она мотнула головой, украдкой стерев слезы.

«Нравилось, Кайя. Не ври».

«Мой родной отец… Ты забрал меня у него. Ты его убил…»

Собеседник раздраженно выдохнул, окинув ее знакомым темно-багровым гневом.

«Не кажется ли тебе, милая, что мы слегка отклонились? Вернемся к главному: я сотворил тебя, сделал сильной. Только благодаря мне ты все еще жива».

Кайя мысленно заткнула себе уши. Вновь с надеждой посмотрела вперед, разыскав глазами три высокие фигуры диаров, но отклика не почувствовала. Рэм все еще не замечал ее страх, не видел мыслей. Лишь громогласные слова правителя и текущая поверх ладоней всех троих диаров сила, что оживала бледными письменами, имели для него значение. Их проклятая власть.

«Ему сейчас не до тебя. — равнодушно заметил церковник. — В чем ты уже успела убедиться, власть и долг для высших диаров всегда на первом месте. А вот на прихоть и удовольствия время они почти не тратят. Скучно живут, скажу я тебе. С ним и одиночество стало бы твоим вторым именем».

Метнув взгляд на Кирана, он безмолвно продолжил.

«Твой ал-шаир бросил тебя на этого болезненного ворчливого старика, которого милосердно было бы прирезать».

Заметив испуг вперемешку с удивлением в ее глазах, он кивнул.

«Так или иначе, им всем больно, Кайя. Подобная сила не дается просто так. И из-за этой боли они не видят ничего. Они слепы. В друге обретают врага, в предателе — союзника. Простим им их пороки, моя милая. Мы ведь тоже в чем-то несовершенны».

Он благосклонно опустил взор.

«Я столько жизней хожу между ними, столько веков трусь вокруг его семьи. Влез в нее так давно, что уже и сам поверил в привязанность к Алманам. Можешь считать меня сентиментальным, но в чем-то они мне действительно дороги. Рэм рос при мне с самого рождения. Я ладил с его дедом, воспитал его отца, а потом же сам отправил на гибель. Думаешь, кто помог его отцу не вернуться во время ритуала? А кто свел его мать с халифом? — ироничная ухмылка почти не сходила с запавшего рта. — Я стал Рэму духовным наставником. Поверь, я знаю ход мыслей твоего ал-шаира, его желания, мечты, знаю и понимаю его страхи и боль лучше, чем он сам. Он доверяет мне безоговорочно, иначе не подпустил бы так близко. Рэм хороший тактик: взвешенный, умный. Но против меня у него не было ни единого шанса. Все они играют по правилам, придуманным задолго до них. По моим правилам. И в этих играх они слепые дети».

Кайя не успела задать очередной вопрос, как он опередил ответом.

«В том, что Рэм не пройдет мимо тебя, заинтересуется твоей силой, красотой, не станет убивать, я тоже не сомневался, просто выжидал момент. Видишь ли, Кайя, ты чем-то неуловимо похожа на его мать: такая же дикая, вольная. Глаза только не карие, серые, но нравом и гордостью вся в Валиру. Мать спасти он не сумел, может потому так с тобой возится? Но, знаешь в чем его ошибка? Он тебя пожалел. Увлекся. Не подчинил полностью, не сделал тебе больно. Он ведь тебя практически не держит, милая. Связь между вами ты с легкостью можешь разорвать. Освободиться».