Системный Кузнец. Трилогия (СИ) - Мечников Ярослав

Мужик внезапно поднял на меня уставшие и налитые кровью глаза.

– Что‑то ещё сказали эти бесы? – спросил, вырывая из корыстных размышлений.

Я тут же принялся лихорадочно припоминать всю сцену на площади.

– Сказали… забирают половину ополчения и треть всех мужчин от восемнадцати до сорока, – слова вылетали быстро и отрывисто. – Кожевника Грома… его тоже.

Старик медленно кивнул, переваривая услышанное. Было видно, как трудно ему собраться с мыслями и тяжело начать действовать. Та самая апатия, с которой я боролся в нём всё это время, казалось, снова накрыла тяжёлым одеялом. Гуннар просто сидел, глядя в пустоту.

– Мастер, – вырвалось у меня.

Тот поднял пустой взгляд.

– М?

Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони до боли. Отчаянно хотел сказать что‑то важное, что могло бы вырвать его из оцепенения, но все слова казались какими‑то не теми, пустыми. Уже благодарил его и говорил о партнёрстве… Что ещё? Что сказать человеку, у которого только что отняли его дом, его дело и его жизнь? Не знал.

И вдруг, посреди внутреннего смятения разум прояснился, а дыхание выровнялось. Хаос в голове уступил место одной‑единственной, простой и ясной мысли. Посмотрел на старика прямо, и взгляд стал твёрдым.

– Я сделаю так, чтобы вы, вернувшись, гордились этой кузней, – слова вырвались сами, но в них не было ни капли фальши. – Я не дам ей заглохнуть и закончу мехи, буду выполнять заказы и постараюсь сделать так, чтобы имя мастера Гуннара не было посрамлено. Чтобы кузня процветала до самого вашего возвращения.

Говорил это не для того, чтобы утешить, а потому что это была правда – именно то, что собирался делать, чтобы старик не переживал и знал, что его дело всей его жизни не умрёт.

Гуннар криво усмехнулся.

– Чтоб не посрамить имя, говоришь? – с горькой иронией пробасил мужик. – Так ведь я его уже сам давно посрамил – теперь бы отмыться от этого срама.

Замолчал, и на лице появилась уставшая улыбка.

– Вот ты этим и займёшься, Кай – отмоешь. Чтоб все в Оплоте ошалели, какого подмастерья старый пьяница Гуннар воспитал. Когда ты начнёшь им ножи ковать направо и налево, да топоры делать, что дубовое бревно с одного удара колют. Вот так и работай. А до меня в Чёрном Замке, глядишь, и слухи дойдут.

Мужчина закончил речь, излив то, чего, наверное, никогда и никому не говорил. Такая степень откровенности и отчаянная надежда в его голосе, невольно развязала мне язык и побудила спросить о главном. О том, что мучило с самого первого дня.

– Мастер.

Гуннар молча смотрел на меня.

– Можно спросить… почему вы меня взяли? – спросил осторожно, готовый к любому ответу – даже к тому, что тот взорвётся и погонит тумаками. Спросил, вкладывая в вопрос весь накопившийся интерес. Что стояло за всей той жестокостью и этим внезапным доверием?

Мужик смотрел на меня очень долго – в глазах мелькали отблески каких‑то давних и болезненных воспоминаний.

И тут меня словно ударило молнией – вспышка памяти такая яркая! Тот самый первый день, когда очнулся в этом теле, когда старик окунал меня в бочку. Тогда ругался, и сквозь ругань прорвались слова… «…если б не твоя мать…». Тогда я не придал этому значения, было не до этого, а сейчас вспомнил!

Сердце застучало чаще, гулко, отдаваясь в ушах.

Неужели там что‑то было? Между ним и матерью Кая?

Нет, не может быть – бред. Эта мысль полностью противоречила всем воспоминаниям Кая, всей той благоговейной памяти о любви матери к отцу‑герою – это было невозможно, грязно и неправильно.

Увидел, как глаза мужика наполнились влагой – не слезами, но какой‑то застарелой внутренней тоской. Стало видно, что старик хочет что‑то сказать, но слова застревают в горле, и это даётся ему невообразимо тяжело. Он, кажется, и сам был не уверен, стоит ли вообще об этом говорить. Гуннар сглотнул ком в горле, замер и почти не дышал, сдерживая рвущиеся наружу эмоции.

– Не твоего ума это дело, – наконец проговорил кузнец медленно. Голос был глухим, почти неслышным, и в нём смешалось всё: застарелая злость, острая боль и что‑то ещё очень тёплое и горькое. – Не лезь, куда тебя не просят, Кай.

Ясно – мужик не хочет или не может об этом говорить. Но я, кажется, что‑то понял… Та зависть из моего лихорадочного сна – Гуннар, стоящий у наковальни и смотрящий на мою смеющуюся, влюблённую в отца мать. Взгляд мужчины был полон боли и чёрной зависти. К отцу?

– Простите. Не хотел… – Замолчал – лучше было не продолжать.

Старик сидел так, наверное, с полминуты, глядя под ноги, огромные плечи ссутулились. Зря я затронул старую рану – вот же идиот.

А затем увидел, как Гуннар очень медленно поднимает глаза – взгляд кузнеца размяк.

– Есть в жизни такие вещи, которым сбыться не суждено, хоть ты тресни, – сказал он тихо, и на мгновение показалось, что сейчас громила может по‑мужски всплакнуть. – Ты мне её напомнил.

Мужчина сказал это без всяких объяснений.

– Глазами, наверное, и упрямством своим. – Криво усмехнулся. – За это и ненавидел тебя, поди, но за это же и взял.

Больше ничего не сказал, но мне и не нужно было – всё встало на места. Неужели этот грубый, вечно пьяный мужик всё это время был влюблён в мать Кая?

Решился задать последний и, наверное, самый болезненный вопрос. Слова сами вырвались из груди.

– Но… потом… когда отец умер, мать ведь осталась одна. Почему вы…

– Думаешь, не пробовал⁈ – резко вскинул голову, и в глазах вспыхнула старая обида. – Получил от ворот поворот – гордая она была слишком. Верная твоему отцу даже после его смерти. Вот и всё. А потом… потом померла. В своей гордости и в нищете, а ты остался. – Сделал паузу и закончил почти шёпотом: – Сынок Арвальда.

Последние слова произнёс с такой сложной интонацией, какой у него ещё никогда не слышал – в ней, казалось, смешалось всё: застарелая ненависть к отцу‑сопернику, чёрная зависть к его удаче, безграничная и безответная любовь к Лире, жгучая вина за то, что не смог помочь, и стыд за собственную слабость.

В этот момент густой тишины, когда, казалось, были сказаны все самые важные слова, в дверь с силой ударили.

– Именем барона фон Штейна! Кузнец Гуннар, сын Боргара, выходи! – раздался снаружи низкий рёв. – Приказ барона!

Это говорил не капитан Родерик, голос был другим – грубым, нетерпеливым, полным злобной силы. Реальность врывалась, не спрашивая разрешения.

Старик сидел почти не шевелясь, но его взгляд стал тяжёлым.

– Инструмент заберу самый необходимый, – сказал уставшим и безжизненным голосом, будто из него разом высосали все эмоции. – Дом тебе оставляю – можешь жить. Только не спали, он мне ещё от отца достался. – Сделал паузу, взгляд стал ещё твёрже. – И ещё – это не в дар, а в пользование. В Оплот я вернусь – здесь и помру. Родина, как‑никак.

Затем с усилием, будто каждый сустав был наполнен свинцом, поднялся и поплёлся к выходу из дома, даже не взглянув в мою сторону.

А я стоял и молча проклинал себя за то, что затронул дурацкую тему. Хотелось надавать себе по голове за эту мальчишескую наглость, снова хотел извиниться, но не стал – времени уже не было.

Дверь распахнулась, и я развернулся.

В дверном проёме, почти полностью его заслоняя, стояли три фигуры: впереди – огромный бородатый воин из отряда Грифонов, за ним маячили ещё двое, держа под уздцы трёх мощных коней.

Кузнец стоял в проходе, не двигаясь. Два гиганта – один уставший и сломленный, другой полный агрессивной силы – смотрели друг на друга.

– Кузнец Гуннар, – пророкотал бородатый воин. – Приказ капитана. Через час отряд выступает. Тебе велено взять личный инструмент, самый ценный. Сейчас подгонят телегу к твоей мастерской, погрузишь всё, что считаешь нужным. Чтобы через двадцать минут всё было готово, понял? Без глупостей, старик.

Воин говорил медленно, разъясняя, как тупому ребёнку. Гуннар, к удивлению, не взорвался, лишь спокойно прервал его:

– Полчаса.

Бородач нахмурился.