Бремя власти II (СИ) - Ладыгин Иван

— Зачем вам это? — ее шепот прошелестел падающей птицей.

Я повернул голову, встретив ее взгляд. Улыбнулся. Глупо, по-Николаевски.

— Раз уж нам суждено делить трон… — пожал я плечами, бархат моего фрака блеснул в лучах прожекторов. — я хочу узнать, какая кровь течет в ваших жилах. Княжеская, охотничья? Или… вашей матери? Чего больше? — это было отвлечение от болезненного созерцания знакомых сюжетов на сцене. Ну, и заодно мне просто хотелось помочь Рыльскому.

Между нами повисла колючая пауза… Грохочущая тишина оркестра и затаившего дыхание зала. Только тенор на сцене выводил пронзительно высокую ноту любви к тирану. Анна побледнела. Ее губы сжались в тонкую белую нить. Потом, сквозь стиснутые зубы, словно выплевывая осколки стекла, она заговорила:

— Он был Охотником. Золотой Пулей. — каждое слово звучало, как удар молотком. — Он с гордостью носил шрамы от когтей Князей Бездны, а не все эти дурацкие ордена, что так любят выводить на парадных портретах. Он мечтал… — голос девушки дрогнул, в синих глазах блеснула влага. — мечтал выжечь Скверну дотла. И он ненавидел… ненавидел слово «нет». Как саму смерть! — Анна резко выдохнула, отводя взгляд к сцене, где «охотник» погибал под ударами «демонов». — После его гибели… мать… стерла его фамилию. Как ядовитое пятно. Вернула себе девичью «Меньшикова». Она постаралась вырезать его… из своей жизни. Из… моей. Она стала… — девушка сглотнула ком. — … стальной. Ледяной. Как сейчас. И меня ждет та же участь…

Я перевел взгляд на Ольгу Павловну. Регентша сидела, выпрямив спину, лицо сверкало безупречной маской владычицы. Но когда на сцене бутафорский коготь «демона» вонзился в грудь актера-охотника, случилось невероятное. Из уголка ее ледяного глаза скатилась одна-единственная слеза. Кристально чистая. Она упала на бархат корсажа, оставив темное пятнышко. Ольга смахнула ее движением пальца — быстрым, резким, будто давила ядовитого паука. Без выражения.

— Она… тогда была тенью… — прошептала Анна, ловя мой взгляд, устремленный к ее матери. Голос ее звучал странно, от него веяло горечью потерянного детства. — Мама ходила по замку, как призрак. А теперь… теперь она своей тенью накрыла всех нас. И я обязана быть счастливой в ее глазах.

Пауза потянулась густой патокой. Оркестр затих, готовясь к финальному аккорду. Анна повернулась ко мне полностью. Синие озера глаз снова замерзли, но подо льдом теперь клокотали не только ненависть и боль.

— А ваш отец, Николай? — спросила она внезапно, тихо, но отчетливо. — Император Юрий… Каким он был? Настоящим. Не на портретах…

Черт побери. Только этого мне не хватало!

«Николай! Вылезай, твой выход! Что отвечать⁈» — мысленно обратился я к призраку.

В голове послышался ехидный, надтреснутый смешок:

«Завяз, Соломон? Боишься показаться дураком без моих воспоминаний? Ладно… Не кипятись… Слушайте…»

Я вдохнул, позволив голосу Николая прорваться сквозь мои связки. Я смягчил подачу, добавив юношеской теплоты, которой во мне не было:

— Он… — начал я, и мой голос слегка дрогнул от неожиданной силы воспоминаний призрака. — он часто смеялся… — Я улыбнулся куда-то в пространство над головой Анны, будто видя картину. — Он смеялся так громко и заразительно, что дрожали хрустальные подвески люстр в Тронном зале. Казалось, вот-вот посыплются. — мое истинное Зрение фиксировало, как Анна замерла, как ее дыхание стало чуть глубже. — Он учил меня держаться в седле… не как императора, а как мальчишку. И сам, бывало, с грохотом падал рядом со мной в грязь, если я не удерживался… В такие моменты отец смеялся громче всех. Он говорил… — мой голос стал тише, задушевнее. — … что сила империи — не в золоте, не в троне, а в спинах тех, кто пашет ее поля, кует ее сталь… Он знал всех садовников в парке по именам. Любил… простые щи из кухни для прислуги больше, чем паштеты с трюфелями. Он ненавидел пафос. И… — я замолчал, будто подбирая слова, глядя прямо в глаза Анне. Видел, как лед в них трещит по швам. — Мама… Она любила играть на арфе. А он мог слушать мелодию часами, сидя у ее ног на ковре, как какой-то простолюдин. Отец смотрел на нее… как на чудо, упавшее с неба… — Настоящая, неконтролируемая влага выступила у меня на глазах, скатилась по щеке. Соленая. Жгучая. — Мама… она пахла ирисом и теплым хлебом… Обнимала так крепко… и так нежно… — голос сорвался в шепот, он был наполнен подлинной, чужой болью. — Без них… во дворце стало… пусто. Холодно. Как в склепе.

Я замолчал, опустив взгляд. Тем временем Николай, отдаваясь эхом в моих висках, сжался в немой, скулящий комок горя. Я ему искренне сочувствовал… А Анна сейчас смотрела на меня не как на императора. Не как на убийцу Глеба. А как на человека. В ее глазах, тех самых, синих, вечно холодных озерах, лед не просто тронулся. Он дал трещины, сквозь которые проглядывало что-то невероятное: растерянность, понимание, и… почти физическая боль от чужой утраты. Почти… жалость.

Оркестр грянул финальный, торжественно-трагический аккорд. Зал взорвался аплодисментами. Анна вздрогнула, словно очнувшись. Её щеки вспыхнули ярким румянцем стыда и смущения. Она резко, почти грубо отвернулась от меня, уставившись на сцену, где актеры кланялись.

— Довольно! — выдохнула она, голос снова стал резким, но без прежней ледяной силы. — Хватит… воспоминаний. Смотрим… финал. Браво, маэстро! Браво!

Она захлопала в ладоши, слишком громко, слишком нарочито, впиваясь взглядом в занавес, который медленно полз вниз, скрывая бутафорскую трагедию. Но ее плечи были напряжены, а кончики ушей горели алым. Лед тронулся. Но айсберг был все еще огромен и смертельно опасен. В этом я не сомневался.

Финал оперы грохотал аплодисментами, как шквал бури по парусам. Ольга Павловна грациозно поднялась с кресла. Статуя из черного бархата и ледяного спокойствия. Ни слезинки.

— Великолепно! — ее голос зазвенел, как упавшая на мрамор монета. — Но империя не ждет. Слишком много государственных дел накопилось. Лев Павлович, проводите меня во дворец. — Ее взгляд, острый как стилет, впился в Анну. — Император с невестой отужинают в «Изумруде». В вип-ложе. Наслаждайтесь, дети мои… Ведь счастье — перелетная птица…

Рыльский метнул на меня затравленный взгляд. Будто он спрашивал: «Что мне делать? За какую ниточку дернуть? Как не провалиться сквозь землю?»

Я же ему едва кивнул, мол жди или напорешься на неприятности. Его челюсть сжалась, он развернулся следом за Ольгой, его плащ-накидка взметнулся, как крыло ворона.

Далее нас с Анной проводили гвардейцы. Ложа-ресторан «Изумруд» висела над основным залом театра, как гнездо хищной птицы. Нас отвели за полупрозрачные голубые занавески в центре ложи. К сожалению, они не скрывали нас, а лишь подчеркивали, мол вот они, куклы, на виду. Мы сели на свои места друг напротив друга. Вокруг стал доноситься гул сотни голосов, звон хрусталя, скрежет ножей о фарфор — толпа дворян накатывала волной. Мой Абсолютный Слух ловил все. Каждый шепот. Каждый смешок. Каждый вдох.

Официант в ослепительно белых перчатках подал меню — томик в кожаном переплете. Анна взяла его, ее пальцы чуть дрогнули. Я махнул рукой, не глядя:

— Мне то же самое что и Анне Александровне. Дубль.

Шепот вокруг жужжал, как осиный рой:

— Вон! За балдахином! Сам Император! С Анной Меньшиковой! — восклицала какая-то дама.

— Говорят, она его приручила! В опере не ковырял в носу, не зевал! Чудо! — вторила ей подруга.

— Он выглядел бледным… Может, болен? — спрашивал какой-то мужчина.

Ближе к нашему столику, за голубой занавеской переливался звонкий, нарочито-восторженный голосок:

— Божечки! Он такой… величественный! А Анна — просто королева красоты! Прямо сказка!

Потом я услышал ответный, смутно знакомый бас… Андрей Юсупов:

— Величественный? Да этот сопляк — тёщина марионетка! Вся империя об этом знает. Да и настоящие мужики не в опере сопли жуют, а в Запределье с монстрами сражаются! Где кровь, грязь и Скверна! Где охотники!

— Андрюшенька, ревнуешь? — послышался кокетливый смешок девицы. — Ты ведь сам пришел сюда! Папенька твой, наверняка, был против…