Бремя власти II (СИ) - Ладыгин Иван

Через десять минут завтрак уже стоял на столике у окна. Этакий натюрморт сытого благополучия! Яичница, как с гравюры: белки нежные, облачные, желток — ярко-оранжевое солнышко, жидкое, живое. Круассаны источали теплый, маслянистый аромат, их слоистая текстура обещала хруст во рту. Кофе дымился в тонком фарфоре, черный, густой, как нефть. А бекон… Ох, бекон был зажарен до состояния хрустящих полосок… Запахи стояли удивительные! Аромат — вот единственное, что еще не предало меня. Этот запах обещал бодрость, силу и контроль.

Я сделал глоток кофе и взял свежий номер Петербургского Вестника. Он был аккуратно свернут пополам, но верхняя половина первой полосы кричала так, что не прочесть заголовок было невозможно: 'ВИННЫЙ СКАНДАЛ В ИЗУМРУДЕ! НЕВЕСТА ОКАТИЛА ИМПЕРАТОРА! НЕУЖЕЛИ РАСТОРЖЕНИЕ ПОМОЛВКИ НА НОСУ?

Буквы были жирными, черными и агрессивными. Как клеймо. Ниже красовалась занятная картинка. К счастью, не моя пьяная рожа, а карикатурный рисунок: Анна в ее звездном платье, с искаженным от гнева лицом, замахивалась бокалом, а перед ней стояла жалкая фигурка в императорской короне, которая уже была облита красным.

Я сжал газету. Бумага захрустела, как сухие кости. Трепетное описание моего позорного пьяного ухода было шедевром желтой журналистики:

«Его Величество… шатаясь… с вином на фраке… пытался улыбаться толпе…»

Анну выставили ангелом, оскверненным грубым пьяным варваром:

«Невинная жертва капризов монарха». «Будущее империи под вопросом».

Я еще раз отхлебнул кофе. Он был горьким. Не просто горьким. Пепельным. Будто я глотнул золы от сожженной репутации. Отлично. Весь Петербург, вся Россия теперь знает: их император — не герой, не воин. Он — шут. Марионетка. Мальчик для битья, которого даже невеста может облить вином как назойливую пьянь.

Отложив газету лицевой стороной вниз, к чертовой матери, я впился взглядом в идеальный желток. Это не помогло отвлечься. Я ковырнул его вилкой, а перед глазами встал образ Анны. Ее ледяные, голубые глаза, полные справедливой ненависти ко мне… и чего-то еще. Жалости? Понимания?

Ох уж, эти женщины… Анна с ее бурей под ледяной коркой. Орловская с ее ядовитым поцелуем посреди хаоса склада. Они встали передо мной, как призраки соблазна и слабости.

Но также я отдавал себе отчет в том, что это были якори. Тяжелые, кованые, цепкие. Якори, лапы которых впиваются в борт корабля, когда тот пытается вырваться из шторма, к заветной цели. К моей цели. К уничтожению Темной Энтропии, к восхождению на престол. К его удержанию.

А любовь? Любовь — это роскошь. Роскошь для тех, кто не идет войной на саму Тьму. Для пижонов в шелках, а не для воинов в доспехах, пропитанных демонической кровью. Любое чувство — брешь в броне. Трещина, в которую враг обязательно вгонит клинок. Слабость, за которую возьмут на крючок, как рыбу.

Но политический брак с Анной имел право на жизнь. Да. Это холодная сталь расчета. Мы — два кинжала в одном футляре. Можем резать друг друга, но футляр — Империя — должен оставаться целым. Это гарантия. Стабильность трона. Шахматная жертва. Так надежнее.

А сердце? Оно должно просто замолчать. Замолчать навсегда. Чувства должны быть замурованы в склепе долга. Решение принято: отныне — только политика. Шахматы. Власть. Никаких чувств. Никаких якорей.

Что до Орловской, то она может быть полезной. Ее стальная воля, охотничий инстинкт, сила, которые можно направить в нужное русло. Но вот ее импульсивность… Она как дикая кобылица, которая в любой момент может понести, сбросить седока и разбить повозку. Ненадежна в своих порывах — от ненависти к поцелую, от поцелуя к… чему? Спутницей не станет. Слишком опасно. А вот инструментом — да. Острым, опасным, требующим твердой руки. Как боевой клинок без ножен.

Я резко перевернул страницу газеты, словно сбрасывал со стола назойливого паука. Прочь от Анны! Прочь от ее вина, ее глаз, ее… всего! Взгляд скользнул по светской хронике: бал у Воронцовых, выигранные скачки, пропавшая породистая кошка графини С.

И тут — в самом низу страницы, под объявлением о кошке, мелькнула крохотная колонка. Шрифт оказался мелким, будто он чего-то стыдился или описывал условия кредитования.

Заголовок гласил: «НЕИЗВЕСТНЫЙ КЛАН „ГНЕВ СОЛНЦА“ РАЗГРОМИЛ БАНДУ СВИНЦА. ГОРОД ВЗДОХНУЛ СВОБОДНЕЕ?»

Далее сухой казенный текст: «В ходе операции клана была ликвидирована опасная преступная группировка… наведен порядок… власти благодарят бдительных граждан…»

А об остальном ни слова… Ни о демонической трансформации Свинца на крыше. Ни о бойне в Красном Октябре, где пол был скользким от крови. Ни о цене победы — о Бармене, о людях Песца. Ни о настоящем подвиге.

Вот она, хваленная свобода прессы! Краска на газете вдруг показалась мне ядовитой. Это не журналисты писали. Это писали заинтересованные руки. Костлявые, безжалостные руки каких-то князей? Или холодная, расчетливая длань Верейских? Кому это было выгодно? Хотя, впрочем, это уже не имело значения. Был важен сам факт! Они направили перья. Они решили, что важно: не победа над гнилью и демонической угрозой в сердце города, а дешевый скандал императора-неудачника.

Раздражение подкатило к горлу — острое, жгучее, как соляная кислота. Мой настоящий подвиг… Подвиг Соломона Козлова, кровью и потом добытый… превратили в пыль. Зарыли в уголке газеты, рядом с пропавшей кошкой! А клоунаду на опере, мой позор вознесли на первую полосу! Будь проклят этот маскарад!

Я сжал газету так, что костяшки пальцев побелели, бумага смялась и порвалась. Ярость, глухая и беспощадная, затопила все, даже стыд за вчерашнее. Ладно, они посмели превратить мою победу в ничто — это я еще мог понять. Но то, что они посмели скрыть факты о демонопоклонниках… Такое я никогда не прощал… Не прощу и в этот раз!

Бумага хрустнула в пальцах Ольги Павловны… Это произошло непроизвольно. Безупречный контроль дал микроскопическую трещину.

Ее кабинет, погруженный в полумрак тяжелыми шторами, внезапно сжался, превратившись в душный склеп. Воздух стал густым, как смола.

На полированной столешнице лежал враг — свежий Петербургский Вестник. Первая полоса — удар ниже пояса. Крупная карикатура Анны с идеальным ракурсом. Он подчеркивал ее бледность и намекал на заплаканные глаза… Мастерская работа гребанных падальщиков! И рядом… красовалось лицо Николая. Пьяное. Глупое. Потерянное. С каплями чего-то темного на щеке.

Гнев подступил к горлу Ольги… Не пламенный, а леденящий душу — острый как стилет из лучшей дамасской стали. Он сжал гортань, перекрыв воздух.

Честь дома Меньшиковых… столетия великой славы… ее собственная, выстраданная репутация Регентши, Железной Леди Империи… Все это превращалось в дешевый фарс, в уличный балаган! Из-за этого… недоумка!

— Гвардеец! — ее голос звякнул в тишине, резко и горячо. Он должен был звучать властно, но внутри дрожала струна унижения. — Немедленно доставить сюда Императ…

Но договорить она не успела. Дверь словно сорвало с массивных петель ударом плеча. Тяжелое дубовое полотно с грохотом стукнулось о стену, заставив содрогнуться портреты предков. В проеме вырос Рыльский. Не просто разгневанный, а обезумевший. Его лицо было темнее грозового неба над Невой перед ливнем, глаза горели желтым огнем загнанного зверя. Ни поклона. Ни «Ваше Высочество». Ни тени прежней почтительности. Он ворвался, как таран.

Несколько широких, размашистых шагов — и его кулак, затянутый в белую перчатку с грохотом обрушился на полированную столешницу прямо перед Ольгой. Чернильница из темного хрусталя подпрыгнула, как испуганная птица, едва не опрокинувшись. Брызги чернил упали на газетный скандал.

— Вы это видели⁈ — его рык оглушил, он был грубее, опаснее рева медведя, которого когда-то добыл ее муж. — Этот… ублюдок! Он опозорил Анну! На весь свет! Вашего светлого ангела! — последние слова он выкрикнул с такой болью и яростью, что Ольга инстинктивно отпрянула вглубь кресла.

Затем шок от его немыслимой наглости схлестнулся внутри нее с яростным цунами собственного гнева. Кровь ударила в виски. Она собралась извергнуть гром, обрушить всю тяжесть своего положения, всю ярость Регентши на этого взбесившегося солдафона. Сотрясти его карами, перед которой он должен был пасть ниц!