Сад чудес и волшебная арфа - Лайнс Джанетт

Отец Лаванды не только любил хороший виски, стильную одежду и импортный трубочный табак, но и часто ездил в Америку на встречи с коллегами-фармацевтами: в Филадельфию, Дейтон и другие города. Причем нередко задерживался там, и в его отсутствие лекарства в аптеке готовила мать. Она много знала о лекарственных растениях, химикатах и рецептуре. И, по правде говоря, некоторые клиентки, особенно страдающие интимными заболеваниями или сугубо женскими недугами, стремились довериться скорее миссис Фитч, нежели ее мужу, и стеснялись меньше. А поскольку Амариллис Фитч была известна еще и своей изумительной игрой на арфе, то лекарства из ее рук воспринимались как снадобья, прописанные ангелом музыки. В аптеке мать помогала охотно, но предпочитала обретаться в саду, ухаживать за цветами и лекарственными растениями, играть на арфе или давать уроки музыки нескольким девочкам из деревни, называя это «подготовкой юной смены».

Дело в том, что жили Фитчи хорошо. Разъезжали в одной из самых роскошных карет. Держали повара и устраивали роскошные обеды.

Затем Роско Фитч умер, и раскрылась весьма печальная картина финансовой несостоятельности. Часть долгов удалось погасить, продав аптеку, часть – за счет торговли цветами весь сезон, но некоторые остались. Лаванда любила отца, но тот жил не по средствам и оказался переменчивым, как барбарис. Однако у всякой медали есть две стороны: свои легкомысленные излишества отец компенсировал разумными, хотя опять же недешевыми деяниями. Например, отправил Лаванду учиться в женскую академию в Кобург. Он верил в женское образование и даже предполагал, что наступит время, когда появятся женщины-врачи и аптекари. Причем об одной женщине-враче – Элизабет Блэкуэлл с ее исследованиями брюшного тифа – Фитч уже знал. А еще слышал о женщине-аптекаре в Ниагаре, возможно, работавшей без лицензии, но, несомненно, компетентной. Как и его дорогая Амариллис. Кроме того, он был убежден, что дочь Лаванда заслуживает образования. Пока она училась в академии, за садом ухаживал нанятый садовник. А до этого отец платил миссис Клемент Роуз за домашнее обучение Лаванды и вообще за женское присутствие в доме. В 1845 году он взял на попечение мальчика-сироту Арло Снука и для ухода за младенцем нанял няню. А потом опять позвал миссис Роуз, на этот раз дать малышу начатки образования. Миссис Роуз не раз говаривала, что, хоть она и не возражает, чтобы ей платили, но «мистеру Фитчу значительно выгоднее будет снова жениться».

Отец больше не женился. Он казался вполне довольным деятельностью аптекаря, путешествиями и периодическими вылазками на оленью охоту.

Но после смерти матери Лаванда заметила в отце перемены. Он порой вдруг странно затихал, а она сначала в нежном десятилетнем, а затем и в подростковом возрасте пыталась понять, отчего и почему. Отец оставался любящим, мягким, обходительным, но, если бы ей пришлось диагностировать его состояние, Лаванда назвала бы это какой-то хронической подавленностью. Отец не выглядел несчастным, отнюдь, просто притихшим, хоть иногда это было едва заметно. Судя по всему, жена подпитывала в нем огонек, изрядно оживлявший его изнутри, и, когда любимой Амариллис не стало, эта искра потухла.

Активы аптечного бизнеса должны были обеспечить Лаванде вполне комфортную жизнь. Но ей достались только дом, сад, рваные чулки и постоянное чувство голода. Она продала карету, лошадь. Отпустила повара. Тем не менее остались долги, которые девушка постепенно выплачивала, продавая на вокзале цветы, букеты и обереги.

Тем летом она часто бродила среди лекарственных растений в саду, пытаясь вспомнить, какие из них могли бы поднять настроение, успокоить хоть на время, унести заботы, отвлечь от голода. В декоративном зеркальном шаре Лаванда видела собственное грустное, бледное лицо. В довершение ко всему прохудилась крыша, и теперь Лаванда спала беспокойно, боясь дождя. Когда она не была занята садовыми работами, то рылась в старых тетрадях матери, читая о пользе и вреде различных растений и цветов: лаванды, женьшеня, мелиссы, корня пиона. Маковое масло. Ромашка. Шлемник. Из всего этого девушка смешивала укрепляющие средства и чаи. Обнаружила, что чем больше пьешь, тем чаще бегаешь в туалет, но универсальным лекарством оставалась все-таки еда. В то утро, когда поезд доставил в Бельвиль Прорицательницу, деньги ее напарника с изуродованным лицом, купившего у Лаванды все цветы и букеты, заметно поправили положение девушки.

Так что теперь она легко катила опустевшую тележку назад на Пиннакл-стрит. С Робертом Траутом они обменялись всего несколькими словами. За сколько минут? Две? Три? От ее цветов у него захватывало дух. И это краткое общение открыло перед Лавандой океан мечты, в котором она теперь и плыла. Девушка не чувствовала голода, ощущая себя словно бестелесной. Единственное, что привязывало ее к земле, – висевший на кушаке плотный, довольно тяжелый кошелек, который при ходьбе мерно постукивал о бедро. Она целую вечность не грелась в пузыре сладких грез, но сразу же узнала это ощущение, не похожее ни на какое другое, когда спадает пелена повседневности и за нею открывается что-то другое. А потом еще и еще… Чувство, что невзгоды отступают, было таким же чудом, как роза, поднимающаяся из-под снега. Такое же Лаванда испытывала, слыша, как мать играет на арфе. И еще раз, когда они с Куинси Люком катались на катке в Кобурге и юноша мягко поддерживал Лаванду за руку… До того, как предал ее… Случалось, пузырь блаженства накрывал ее и в саду, пока суровая жница по имени «насущная потребность» не напоминала о торговле и необходимости срезать лучшие цветы.

Когда сегодня утром мужчина с изуродованным лицом подошел к цветочной тележке Лаванды, вернулся восторг купола грез, замерли стрелки часов.

Купол просуществовал всего несколько мгновений.

Но осколки его остались.

Лаванда бесчисленное количество раз ступала по этим улицам, но теперь увидела их заново, словно глазами Роберта Траута.

Легкая, как сны божьих коровок, Лаванда шла мимо винокурни, мастерской по изготовлению оконных рам и ставней, паровой лесопилки, кузницы, литейного цеха, водокачки и других огромных деревянных корпусов, где жужжало, стучало и скрипело множество станков, шестерней, прессов, рычагов и колес. Возможно, Роберт и не восхитился бы растущей промышленностью Бельвиля: он ведь упомянул о продолжительных разъездах и, по всей вероятности, много гастролировал с Аллегрой. Возможно, даже плавал морем. Отец Лаванды тоже много путешествовал, но помимо него из числа ее знакомых единственным человеком, который объехал, пожалуй, весь земной шар, была мисс Зилла Корделл, директриса Кобургской женской академии. Сама же Лаванда нигде не бывала дальше Торонто, куда отец однажды возил ее в «Зверинец и цирк звездной труппы С. Б. Хоуза».

Как Арло Снук тогда умолял взять его с собой, но хорошо, что мальчика оставили дома, потому что на улицах там вспыхнули ужасные беспорядки, а клоуны и вовсе оказались очень противными.

Лаванда шмыгнула на Пиннакл-стрит, почти не ощущая в ладонях ручек тележки. Заскочила в бочарню и купила деревянное ведро, чтобы собирать капли из протекающей крыши в спальне наверху, в той скорбной комнате, где мать испустила последний вздох. Отец имел обыкновение храпеть во сне, как береговая сирена, поэтому последнее время спал отдельно.

Роберт Траут и чудо, которое он сотворил, стоя у ее тележки с цветами, так порадовали Лаванду, что даже столь скромное приобретение, как ведро, обрело новый смысл. Ведь из бесполезного, в общем-то, куска дерева бондарь создал сосуд для воды, практически сотворив чудо, сопоставимое с волшебством. А почему бы нет? Это была эпоха, когда то и дело возникало что-то непредставимое прежде: открыли дагерротипию, благодаря которой можно быстро (по сравнению с процессом рисования) получить изображение, изобрели швейную машину, значительно облегчив тяжкий труд портних, разработали метод, давший возможность слепым читать кончиками пальцев. Энергия пара привозила к ним сюда разных одаренных светил, а через таких медиумов, как Аллегра Траут, можно было общаться с мертвыми, словно по телеграфу.