Леона. На рубеже иных миров (СИ) - Яровая Лана

— Он мог погибнуть или слечь с болезнью, — осторожно начала Леона.

Навка как-то странно резко мотнула головой и, осклабившись, заговорила:

— В этом году парубцы[10] в соседнюю деревню ехали — среди них и мой жоних был, — она болезненно усмехнулась, — здесь на постой встали. Я забрала его, — в ее глазах вновь сверкнула хищная зелень, — обещал моим быть, значит моим и будет, как и было уговорено, — и тихо добавила: — я раньше никого не трогала. Он единственный, кого я забрала.

Она немного помолчала и снова погрузилась в воспоминания:

— Я тогда ждала, но ни его, ни письмеца какого, ничего не было. И лунные дни не начались. Второй раз с цветня месяца. А как златостав пришел, и в третий раз крови не было, я и поняла все. Пошла к тятьке с мамкой. Мамка только вздохнула и осела на лавку, словно на мертвую на меня глядела. А тятька браниться начал — кричал чтобы убиралась позорная, что не нужна им такая донька, которая под первого встречного парубка[11] ложится и в подоле потом домой безотцовщину тащит, — горько проговорила она и, словно запнувшись, замолчала на мгновенье, и снова продолжила: — долго он бранился, шобонницей[12] называл, велел выметаться, шоб глаза его меня не видели, желал недоноска родить иль мертвого, шоб не мешался и живым доказательством позора не ходил. А мамка так и сидела молча, словно и нет меня. Я и ушла. Ничего тада им не сказала. Пришла на берег Смульнянки. Долго плакала, глядя на воду. А потом как озарило — встала, привязала к шее камень потяжельше, да и утоплась. — Девушка повернулась и подняла взгляд на Леону. В ее глазах блестели слезы, а на лице застыл отпечаток боли и предательства.

— Тятьку твоего Федуном звать?

— Федуном, — немного помолчав, медленно согласилась она.

— Тебя ведь искали, — тихо проговорила Леона, — тятька твой всех на уши поставил. По всем окрестным деревням ездил, он и еще несколько мужиков. Расспрашивали каждого, кого видели. Даже листы розыскные на столбах прибивали. Худо выглядел он, осунулся весь, взгляд потух. До самых морозов тебя искал, а после некому уже искать стало — иссох он от тоски, слег и с первой декадой вьюжника[13] ушел.

На мгновение в глазах навки мелькнуло что-то человеческое. Печаль. Тоска. Жалость. Но длилось это не дольше секунды и моментально исчезло с лица.

— А ты-то отколь знаешь?

— Смотря, о чем ты спрашиваешь. Если о том, что тебя искали — дак это все округа знает. Батька твой такого шума наделал, что изо всех окрестных деревень мужики вызвались помогать. Все прочесывали, с собаками даже искали. А бабы по хатам обережниц для тебя шили да в святилища сносили. А если ты о том, что он захворал сильно — так то я сама видела. В нашей деревне знахарка есть, его к ней привозили, когда совсем слег. Только вот она ничем помочь ему не смогла. Сказала лишь, что хворь эту не вылечить, потому как у него не тело — душа болит, и сам он себя разъедает. Что мол, телу-то она поможет, облегчит боль на время, но сразу предостерегла, что если сам он того не захочет, то не пойдет на поправку и в скором времени уйдет из жизни. Так оно и случилось, и месяца не прошло.

Гостья молчала. Она долго смотрела в пустоту, и вся ее былая хищность сползла с ее лица, исчезла, словно и не она недавно нападала на одинокую путницу. Перед Леоной сидела обычная несчастная девушка, по своей глупости попавшая в беду, по наивности доверившаяся не тому человеку, преданная собственной семьей и изгнанная из родного дома. Мало кто думает о том, что рождается из его уст в порыве гнева. Так и Федун, пришедший в неистовство наивностью и дуростью неразумной доньки, в поглотившем его страхе за то, какая участь может постичь опороченную девку, за то какой позор может пасть на всю семью, не сдержался, впал в гневливое безумие. Желал ли он на самом деле того, о чем кричал? Вряд ли. Подумал ли он о том, какого было его напуганной дочери? Тоже вряд ли. Гнев лишает возможности мыслить.

Так они и молчали. Навка не заговаривала. Леона не торопила. Она лишь искоса взглянула не небо — темно. И молча стала ждать рассвета. Не мешая, не отвлекая погрузившуюся в свои воспоминания навку, которая видно и вовсе о ней забыла. Тем лучше.

Сколько прошло времени с их разговора, понять было трудно. Но костерок уже успел прогореть, и лишь одно бревнышко, толщиной с девичью руку, продолжало тлеть, местами пропуская крохотные язычки затухающего огня.

Леона время от времени поглядывала на небо — не стала ли расходиться ночная тьма? И когда чернота, наконец, начала спадать, взяла так и лежавший у костра сверток и стала прямо так, сквозь пергамент, медленно вдавливать травы в размягчившийся воск.

Навка вдруг, словно очнувшись, растерянно повернула голову в ее сторону.

— Ты покажешь, где твои кости? — спросила Леона, чувствуя, как страх подкрадывается к ее сердцу при мысли о том, что она собирается сделать.

— Покажу, — медленно проговорила нечисть и вдруг резко обернулась, посмотрела на предрассветное небо. Глаза ее вновь блеснули зеленью. — Пойдем, я проведу тебя. — К голосу ее вновь вернулась завораживающая мелодичность.

— Пойдем, — согласилась Леона. — Но я должна подготовиться к обряду.

Она убрала в карман сверток со свечой и травами и направилась к седельным сумкам, намеренно неспешно став в них копаться… Достала маленькую черную бутылочку — незаметно убрала в карман, продолжая перебирать содержимое сумки, вынула крохотный клубок, небольшой топорик…

Навка нетерпеливо поглядывала то на нее, то на предрассветную зорьку. Черты лица ее плыли — то приобретали хищность, вытягивались, заострялись, то снова смягчались, становились нормальными.

Вернувшись к костру, Леона уселась на плащ и стала методично расщеплять топориком верхушку лежавшего рядом небольшого бревнышка, которое так и не попало в костер. Затем аккуратно подцепила двумя палочками уголек из костра и, положив в сердцевину расщепленки, раздула огонь внутри смастаченного факела.

Девушка медлила как могла, но дольше тянуть становилось опасным — навка и так уже была беспокойной, еще немного и не выдержит.

— Веди, — выпрямившись, сказала Леона.

Навка, все это время пребывающая в лихорадочном нетерпении, порывисто вскочила. Шли не долго. Едва они вышли на то место, где еще недавно Леона поила коня, навка метнулась на несколько саженей правее и, ступая по воде словно по тверди, остановилась почти на середине реки.

— Здесь. Это было здесь. — Прошелестела она потусторонним голосом, и казалось, будто от слов ее рождается тихое эхо. Черты лица ее начали заостряться, больше уже не возвращаясь к человеческой мягкости, в глазах загорелись зеленые угольки, из тонких узловатых пальцев стали медленно вытягиваться и чернеть когти. — Иди ко мне. Помоги мне, — голос до щемящей жалости печальный, умоляющий, дрожащий, — помоги, пожалуйста.

Леона смотрела на несчастное порождение боли и злости, и не двигалась с места.

— Иди же, — почти плача протянула навка, уже не справляясь со своей нечистой натурой, которая все больше вылезала наружу. Щеки ее впали, обнажая угловатые скулы, кожа стала мертвенно бледной, тонкой, обтягивающей торчащие кости, губы почернели, а во впавших глазницах все сильнее разгоралось зеленое, опасное пламя.

Но на девушку не действовал ее морок, ведь не было в ее сердце ни страха, ни ненависти, и ему не за что было уцепиться. И щит ее, хоть и ослаб, но еще держался, отводя навьи чары.

Леона посмотрела на небо — светает. Вот-вот забрезжит рассвет и озарит небо первыми лучами солнца. Свет колыбели Великих Богов опасен для нечисти, губителен для их темной натуры. И очень полезен, когда ты вдруг оказываешься с нечистью один на один… Но до того еще надо было суметь дожить — у воды навки становятся мощнее, а рядом со своим костями и вовсе входят в полную силу. Ее ослабевший щит может и не выдержать разбушевавшейся нечисти. Она незаметно извлекла из кармана припасенный бутылек и, уведя руку за спину, осторожно его откупорила.

Навка, осознав наконец, что ее чары не действуют, и жертва намеренно тянет время, стремительно ринулась вперед, разевая огромную пасть, полную игольчатых зубов. Как бы она не хотела освободиться, но нечистая натура брала свое, заставляя испытывать, безудержный, туманящий сознание, голод.