Я промолчала. Мне нечего было сказать.
— У меня есть привычка, — сказал герцог тихо, — брать газету в типографии заранее. Чтобы знать, что натворил мой сын… и к чему готовить супругу. Поэтому газету мне привозят раньше, чем она оказывается в гостиных.
Я почти не слышала его голоса из-за собственных мыслей.
Что теперь?
Бежать? Куда? В каждом окне — мой портрет. В каждом разговоре — моё имя.
Скрыться? Но как скроешься, когда тебя уже похоронили в глазах всех?
Я больше не Дита.
Я больше не Альгейда.
Я — та, которую ищут. Та, которую боятся. Та, которую не слушают.
И даже если я докажу правду — никто не захочет в неё поверить. Потому что правда не так интересна, как чудовище на первой полосе.
Глава 39
Я молчала.
Не потому что не знала, что сказать.
А потому что в горле стоял ком — не из слёз, а из всех невысказанных слов, которые я заглатывала последние ночи.
Серые глаза генерала смотрели не на меня — они взвешивали мою вину, как золото на чаше весов.
— Я жду ваших объяснений, — произнёс он.
«Объяснений?» — едва не рассмеялась я.
Что объяснять? Что невиновность — не доказательство? Что честность — не защита?
Я сжала гвоздь в кулаке так, что остриё впилось в ладонь, и боль на миг заглушила стыд.
— Мне нечего сказать, кроме того, что я этого не делала, — прошептала я, сжимая гвоздь в руке так, что он впивался в мою кожу. — Вам знакомо чувство ярости и бессилия? Когда ты понимаешь, что… тебя обвиняют, а ты… кроме как сказать: «Я не виновата!» — ничего не можешь. У тебя нет доказательств. Нет подозреваемых. А тыкать на всех пальцем и пытаться переложить вину — это… это… неправильно. Может пострадать невинный человек.
Я спрятала лицо в руках, чувствуя, как гвоздь коснулся моей щеки.
Голос дрогнул — не от страха, а от сознания, что эти слова уже ничего не стоят.
— Если вы так не виноваты, как говорите, то почему вы сбежали? — произнес генерал.
Он мне не верит.
Не верит.
Как и все.
— Насколько я знаю, те, кто не виноват, не сбегают с места преступления, — продолжал Энгорант. — Что помешало вам остаться и объяснить, что вы этого не делали?
Сейчас он напоминал судью и палача.
— Хорошо, — едва слышно выдохнула я.
Я дернула заколку, и волосы рассыпались по плечам.
Я шагнула к зеркалу, а потом отогнула прядь волос, показывая свое больное ухо.
Там, в смутном призрачном отражении, стояла женщина с дырой в ухе.
Не раной. Не шрамом.
А доказательством того, что её любовь, её верность, её имя — всё это можно прибить к доске, как рождественский носок.
— Это что такое? — спросил генерал.
— Это дырка, — безжизненным голосом произнесла я. Сейчас я чувствовала себя так, словно меня покинули последние силы.
Я развернула ладонь, показывая гвоздь.
— А это гвоздь, — прошептала я, сглотнув.
Я смотрела на генерала глазами обреченного на смерть.
— Тот самый, которым мой муж прибил мое ухо к каминной полке, — прошептала я. — Даже не выслушав меня. Вас когда-нибудь прибивали ухом к дубовой каминной полке, заставляя стоять всю ночь? Не говорили, что «если что, это потом можно прикрыть прической»? Вам знакомо чувство, когда тебя объявляют чудовищем? Когда ты стоишь перед всеми — обнажённая не телом, а душой — и вдруг понимаешь: никто не хочет слушать. Все уже решили. И тогда остаётся только одно — молчать. Или сбежать.
Я промолчала, понимая, что терять уже нечего. Все уже потеряно.
Мой голос казался каким-то холодным, равнодушным и даже отстраненным.
— Он сказал, что я буду стоять так до тех пор, пока сама не решу уйти. И не дерну головой, чтобы разорвать себе ухо, — произнесла я.
Внутри пустота.
Туман и пустота.
— И я простояла так всю ночь, — сглотнула я. — Прибитая ухом к каминной полке. Собираясь с силами, чтобы дернуть головой. А под утро меня освободил дворецкий. Он вынул гвоздь из моего уха… И я сбежала…
И тут чувства накатили.
Мою грудь разрывали рыдания.
Я не могла их сдерживать.
Слёзы сами катились по моим щекам, а я глотала воздух, чтобы не задохнуться от боли.
И тут я поняла, что не справляюсь с этой болью. Просто не справляюсь.
Я уже не могла стоять.
Силы покинули меня не постепенно — они вырвались разом, как вырывают зуб без обезболивания.
Я опустилась на колени.
Не потому что устала.
А потому что тело больше не выдерживало тяжести боли, которую я носила в груди, как камень.
Первый всхлип вырвался — глухой, животный, будто из глубины земли.
А потом — всё.
Я обхватила колени, прижала лицо к коленям и зарыдала — не красиво, не гордо, не с достоинством.
Я рыдала, как ребёнок, которого предали. Как зверь, попавший в капкан. Как женщина, которой больше нечего терять.
— Спросите у слуг… — выдавила я сквозь слёзы. — Они видели… как я стояла… как кровь текла по шее… как я умоляла его… просто выслушать…
Мне было все равно, что думает генерал. Мне было все равно, смотрит он на меня или нет.
— Думайте, что хотите, — прошептала я, крепче обнимая колени. — Мне плевать. Мне плевать, что обо мне думают!
Я отдышалась, опомнившись.
— Я немедленно покину дом, — произнесла я, вставая и сжимая гвоздь с такой силой, что он пробил мне руку. — Обещаю. К утру меня уже здесь не будет. А я… я уже ничего не боюсь. Меня уже убили. И завтра убьют еще раз!
— Я вас услышал, — наконец произнёс голос генерала. — А теперь задаю вопрос. Куда вы пойдёте?
Мне было все равно, услышал он меня или нет.
Боль не просто выжигала — она вгрызалась в каждую клетку, как червь в спелое яблоко.
Я не могла дышать — не от слёз, а от воздуха, превратившегося в стекло.
Каждый вдох резал горло. Каждый выдох — будто вытаскивал из меня внутренности.
Я пыталась загнать боль обратно — но она уже не помещалась там, где раньше жила.
Она выросла. Стала больше меня.
— Мне все равно, куда идти, — прошептала я. — Куда-нибудь.
— Если вам всё равно, куда идти, — его голос стал ледяным, отстранённым, будто он говорит с тенью, — то сэкономьте силы. Дойдите до умывальника. Умойтесь. Ложитесь спать.
Связь оборвалась.
Зеркало померкло.
Вместо лица генерала я увидела свое заплаканное лицо с потухшим взглядом. Я направилась к раковине, прикладывая мокрые руки к своему горячему и опухшему от слез лицу.
Я не помню, сколько раз я это делала. Может, три, а может, двадцать.
Потом вытерла лицо и побрела в кровать, чувствуя, как надламываюсь от усталости и опустошения.
Голова коснулась подушки — и я перестала существовать.
Не уснула. Не отключилась.
Растворилась.
Как соль в воде. Как дым в ветре. Как имя в газетной клевете.
В этой чёрной бездне не было боли.
Не было стыда.
Не было даже меня.
И впервые за три дня — я отдохнула.
Потому что мёртвые не страдают.
А я уже была мертва.
Осталось только не воскресать… слишком рано.
Глава 40. Дракон
Я вышел и сел в карету, объяснив кучеру, что примерно мне нужно.
Только когда карета отъехала на приличное расстояние от поместья, я осознал, что я творю.
Полночь.
Куда я еду?
Не в бордель. Не на пьянку.
