Тайна доктора Авроры (СИ) - Александра Федулаева "Сандра Барро"

— Эти люди — чудо, — говорил он мне мысленно, пока я гладила его. — У них, у всех сияющая аура. Особенно у той, что кладёт мне рыбу.

Вечерами Элла садилась у печи, снимала передник, укутывалась в свой старый шерстяной платок, и в кухне воцарялась тишина. Все — от молодых горничных до повара — замирали, ожидая очередной истории. В один из таких вечеров я запомнила сказку особенно. Голос Эллы был чуть хриплым, но в нём звучала такая сила, что казалось — стены кухни исчезали, а перед глазами оживала история.

Элла отхлебнула молока, потёрла руки и глубоко вздохнула. В кухне стало особенно тихо. Даже огонь в очаге потрескивал бережно, будто боялся перебить её голос.

— Сегодня, — сказала она, — расскажу вам историю про любовь, которая умела ждать. Про девушку, чьё сердце было как озеро — глубокое, тихое и терпеливое. Её звали Аделин.

Слуги придвинулись ближе, кто на табурет, кто на мешок с мукой. Марс, сытый и важный, устроился на подоле моей юбки и мурлыкал, будто аккомпанировал Элле.

— Аделин жила в маленькой деревне у подножия гор. Её семья владела мельницей, и каждое утро она вставала до рассвета, чтобы замешивать тесто и провожать братьев на рынок. Она была тиха, не особо красива, и деревенские парни чаще смотрели на её двоюродную сестру — звонкую, бойкую Лету, — но Аделин не жаловалась.

Однажды в деревню пришёл чужак — путник в поношенном плаще и с лютней за спиной. Он играл у фонтана песни, такие, от которых у детей замирали сердца, а у стариков слезились глаза. Его звали Кай. Никто не знал, откуда он. Он не просил приюта, но принимал еду, если её давали. И каждое утро сидел на площади, пока не уходил — туда, где ещё не играл.

— Он странный, — говорили о нём. — Бродяга. И глаза у него — будто грусть поселилась там навеки. Но Аделин молчала. Она приносила ему хлеб и воду, оставляя на скамейке, когда он отворачивался. А он — всегда доедал всё до крошки.

В один из дней Кай исчез. Ни прощальных слов, ни следов. Лишь однажды на площади, где он любил играть, появился небольшой листок с коротким посланием: «Если звёзды будут благосклонны, я вернусь».

Прошёл год. Потом второй. Лета вышла замуж, мельница перешла к братьям, а Аделин осталась одна. Люди жалели её, но она улыбалась, будто знала что-то, что другим неведомо.

А потом пришла зима. Снежная, тяжёлая, такая, что птицы замерзали на лету. Однажды ночью в дверь её дома кто-то постучал.

Это был он.

— Ты вернулся, — просто сказала она, даже не удивившись.

— Я не знал, вернусь ли, — ответил Кай. — Мир большой, и сердце моё искало слишком долго. Но потом я понял: всё, что мне нужно, — уже ждёт меня. Как хлеб, который всегда лежал на скамейке.

Он остался. Не певцом. Не странником. Он стал тем, кто каждое утро топил печь и месил тесто рядом с ней. А вечерами играл только для неё — тихо, в старой кухне с запахом корицы и муки.

Элла закончила, промолчала немного, а потом добавила негромко:

— Любовь не всегда — как молния. Иногда она — как хлеб. Просто — ждёт. И согревает.

В кухне долго никто не говорил. Кто-то утёр глаза краем передника. Даже Бетси на миг ослабила стражу и подпёрла подбородок ладонью, задумчиво глядя в огонь.

— А ты бы так ждала? — мысленно спросил Марс у меня, уткнувшись тёплым лбом в мою руку.

— Не знаю, — прошептала я. — Наверное, если бы точно знала, кого жду.

Он замурлыкал в ответ и добавил:

— Тогда просто не торопись. Может, он уже где-то ест чей-то хлеб. Пока.

Глава 25

Каждый день я просыпалась с надеждой: «А вдруг сегодня?» Но каждый вечер засыпала с тоской — снова нет. Жизнь в особняке шла своим чередом: визиты, ухажёры, чаепития. Все эти разговоры о приданом и социальном статусе казались мне лишь дымом, сквозь который я тянулась к единственному человеку, который был для меня настоящим — к отцу.

За короткое время я искренне привязалась к человеку, который стал моим отцом в новой жизни. Словно случайный подарок для моего внутреннего ребёнка, который когда-то так нуждался в родительской любви и тепле... Он был для меня не просто лордом Рэдклиффом или главой семьи. Он был моим якорем, моим настоящим домом. Единственным человеком, который видел меня такой, какая я есть, понимал, любил не за послушание или внешность, а просто так.

Поздним вечером, как только на кухне заканчивались сказки, я накидывала шаль, звала Марса, и мы шли к воротам. Он шагал рядом, тихий, зная, что это не просто прогулка. Мы сидели на каменной скамье у въезда, и я всматривалась в дорогу, пока небо не темнело окончательно. Ветер приносил с собой шорох листьев, далёкий лай собак, скрип деревьев — всё что угодно, кроме того звука, которого я ждала: цокота копыт, скрипа старой кареты, знакомого стука дверцы.

— Он скоро приедет, — шептала я Марсу, но больше себе. — Просто дела затянулись… Может, дороги размыты… Он бы не оставил меня одну. Он ведь обещал.

Марс урчал, кивал, поджимал хвост и тихонько прижимался ко мне. В его кошачьей верности было больше тепла, чем в словах утешения.

Так прошло восемь вечеров.

А на девятый — всё изменилось.

Мы как раз собирались к ужину. Дом наполнился холодной торжественностью. Леди Агата обсуждала с мачехой новые приглашения. Фелисити крутилась у зеркала, поправляя причёску. Генри читал газету. Я, как обычно, смотрела в окно, погруженная в свои мысли.

И вдруг... Он раздался. Цокот. Быстрый, неровный, отчаянный.

Все замерли.

— Он! — выдохнула я, уже подскочив на ноги, сердце рванулось вперёд. — Отец приехал!

Но вместо кареты у крыльца остановился всего один всадник. Ворота с грохотом распахнулись, и в холл буквально ввалился мистер Рейвиш — наш управляющий. Его лицо было покрыто дорожной пылью, волосы растрёпаны, а на плаще — следы засохшей грязи.

Он едва перевёл дыхание, взглянул на нас, и сразу всё стало ясно. Мне не нужно было слов. Но они прозвучали. Ровные, хриплые, будто издалека.

— Лорд Эдвард Рэдклифф… — он сглотнул, будто эти слова были камнем в горле. — …скончался сегодня утром. В своём кабинете. Сердечный приступ.

Мир — раскололся.

Я не закричала. Не расплакалась. Я просто стояла, как будто ноги приросли к полу, а воздух вокруг стал густым, вязким, и казалось, что в нём невозможно дышать. Только где-то глубоко внутри что-то оборвалось, разом, насовсем.

Отец не вернётся. Не приедет. Не обнимет. Не скажет: «Моя девочка».

Марс поднялся на задние лапы, теребил передними подол моего платья и тревожно заглядывал в глаза. Но я не почувствовала тепла. Только пустоту — огромную, звенящую пустоту.

В доме повисла гробовая тишина. И вдруг стало ясно: теперь всё изменится. По-настоящему.

Молча вскочил Генри. Его стул упал, он закрыл лицо ладонями, отвернулся и согнулся, будто кто-то ударил его в живот. Леди Агата издала странный, хриплый звук, схватилась за грудь и пошатнулась — её подхватили слуги, испуганно жавшиеся к стенам. Фелисити разразилась плачем, громким, некрасивым, со всхлипами, будто капризная девочка. Мэриэн воскликнула:

— Нет! Это невозможно! Только не сейчас!

Только не сейчас… Как будто смерть может выбирать момент.

А я… Я просто стояла. Молча. Внутри стало очень тихо. Как в пустом доме. Только слёзы текли. Они не щипали, не обжигали — текли, как дождь по стеклу. Тихо и неизбежно.

Я не могла двигаться. Бетси подскочила, схватила меня за руку и усадила на диван.

— Миледи… Пожалуйста… Скажите что-нибудь…

Сердце колотилось, потом вдруг сбилось с ритма. Я глотала воздух — но его не было. Пусто. Грудь сжала боль — как будто кто-то обвил её железной лентой. Дыхание стало прерывистым. Всё стало далёким, мутным, как через толщу воды.

— Она задыхается! — услышала я Бетси. — Зовите лекаря!

Голоса стали глухими, лица — расплывчатыми. Я чувствовала, как тело дрожит, как земля уходит из-под ног. И вдруг — тяжесть на коленях. Тёплая, пушистая. Марс. Он прижался ко мне, обнял лапами, тёрся мордой о щёку. Его хвост дрожал, уши прижаты.