И тут — руки.
Сильные, горячие, безжалостные — обвили мою талию и впились в ткань платья, будто впивались в саму плоть.
Я замерла.
Не от страха. От неожиданности.
Это были его руки. Те самые, которые обнимали меня. К моей макушке прижался горячий поцелуй, будто я — последний глоток воды в пустыне.
— Не уходи, — прошептал голос Эллинера прямо в мои волосы. Голос — хриплый, почти разбитый. Как будто не я ухожу… а он теряет.
Я сжала зубы так крепко, что виски заныли.
— Отпусти, — выдавила я. Только хрип. Только боль, застывшая в горле.
Голос мой дрожал не от слабости — от борьбы.
От того, что внутри меня всё сжималось и рвалось: одна часть тела рванула назад — к нему, к теплу, к жизни. Другая — вперёд, к свободе, к покою, к тишине, где не надо больше бояться разоблачений и мужа.
Он не отпустил.
— Нет, — сказал он. Просто. Без угрозы. Без просьбы.
Как будто это слово — не отказ. А приговор. Мой. Его. Наш.
— Я кому сказала? — вырвалось у меня хрипло, почти с клокочущей яростью.
Глаза защипало — не от слёз. От злости на саму себя. На то, что я всё ещё чувствую, как по коже бежит огонь от его прикосновения. Как под ладонями его рук напрягается живот. Как сердце стучит не «беги», а «останься».
— Нет… — повторил он. Только сейчас я услышала — в этом «нет» не было власти. Был страх и мольба.
Я резко вдохнула. Мотнула головой, будто могла сбросить не только его руки, но и всё — запах его кожи, тепло его дыхания, память о его губах на моей шее.
Подняла глаза к роскошному потолку — к алебастровым завиткам, к золотой люстре, к драконам, которые смотрели сверху с безразличием богов.
— Может, хватит этих игр? А? — выдохнула я, и голос мой дрогнул, треснул на половине предложения, будто стекло под ударом. — Мы — взрослые люди, Эллинер. Я не ребёнок, чтобы устраивать спектакли «хочу — не хочу», «целую — не прощаю». У меня нет сил. У меня нет желания. У меня… уже нет ничего.
Он молчал.
Только руки — сжались чуть крепче. Как будто пытаясь удержать то, что уже утекает сквозь пальцы.
— Прекрати этот театр, Эллинер Моравиа! — вырвалось у меня со всей яростью, накопившейся за эти дни, за эту ночь, за всё, что было между нами. — Оставь его для своих людей! Я не твоя очередная игрушка, которую надо сначала сломать, потом собрать, чтобы снова разломать! Я просто хочу… просто хочу тишины. Покоя. Безопасности. Не твоей страсти. Не твоих обещаний.
Я рванула вперёд — резко, отчаянно. Но его руки — как цепи.
Я попыталась пальцами разжать пальцы на своей талии — впилась ногтями в его костяшки, как будто могла вырваться силой. Но не могла. И это бессилие — хуже боли. Хуже унижения. Оно напомнило мне ту ночь у камина:
«Дёрнешься — убью».
Глава 56
— Я дам тебе безопасность, — наконец сказал он. Голос — почти мольба.
— Я же сказала! — выкрикнула я, и в голосе прорезался истерический смех. — Побереги это для очередной шледи! Я уверена, ей это понравится! Ей понравится, что ты называешь её «моя», целуешь так, будто не жил до неё, обещаешь всё — и забываешь за час!
Я выдохнула — рвано, больно.
— А я… Я не хочу быть твоей. Ни на час. Ни на ночь. Ни даже на поцелуй.
Он молчал.
Но руки не разжимались.
А внутри меня всё горело: не от желания. От боли, которую он не осознаёт, но создаёт.
— Отпусти меня, — прошептала я уже почти без звука. — Пожалуйста…
И в этот миг его губы коснулись моей шеи.
Не страстно. Не жадно.
А с такой болью, что я почувствовала, как дрожит его челюсть. Как он сдерживается. Как он сам — на грани.
— Я не знаю, как тебя отпустить, — прошептал он.
— Просто разжать пальцы, — произнесла я, понимая, что сдаюсь.
— Не разжимаются, — услышала я голос в своих волосах.
Я закрыла глаза.
И впервые за всё это время захотела повернуться.
Положить ладонь ему на щеку. Сказать: «Я всё понимаю. Но и ты меня пойми. Я не хочу быть очередной шледи. Домашней шледи, которую можно использовать за неимением других или заполнять ею перерывы…».
Но не сделала этого.
Потому что в моём кармане — гвоздь.
А в его мире — слишком много лжи, чтобы верить в чудо.
Время шло.
Стрелки часов двигались, а я нет.
— Ну, — произнесла я, нарушив тишину. — И долго мы так стоять будем?
— Хоть до вечера, — услышала я голос. — Не знаю, как ты, но я на сегодня совершенно свободен.
Вот что с ним делать?
Я захныкала, но меня прижали еще крепче, словно пытаясь вдавить в себе.
Через десять минут мне стало смешно.
Просто смешно.
А через двадцать я закусила губу, чувствуя, как слезы текут по щекам.
— Ну хорошо, — прошептала я. — Допустим, я останусь… И что? Что тебе с этого? Очередная победа? Генерала не бросают? Это он бросает всех?
— Прекрати так говорить, — услышала я шепот.
— Ты понимаешь, как это глупо? — прошептала я уставшим голосом.
— Понимаю.
— И продолжаешь!
— И продолжу, — послышался вздох.
— Давай не будем доводить до абсурда…
— Давай.
Мы стояли, а я думала, уехала ли карета? Или все еще ждет?
— Там ваш отец хочет с вами поговорить, — послышался голос дворецкого.
— Пусть пока просто хочет, — услышала я голос. — Я занят.
— Вам принести сюда чай? — спросил мистер Герберн.
— Лучше сходи и проверь, уехала ли карета? — приказал генерал.
Я вздохнула.
Дворецкий спустился вниз, подошел к окну и выглянул.
— Кажется, да, — ответил он.
И я только сейчас почувствовала, как его руки наконец-то разжались.
Я осторожно сняла его руку с себя, повернулась, чтобы посмотреть в его глаза.
— Герберн. Будь так любезен. Съезди за зельем от ран и воспалений. Возьми несколько, — приказал генерал, а дворецкий поклонился.
— Будем лечить твое бедное ухо, — услышала я вздох.
Глава 57
Я сидела в кресле у окна — в том самом, что стояло в гостиной генерала, будто специально для меня. Мягкое, обитое бархатом, с высокой спинкой, откуда видно и улицу, и зал, и дверь в кабинет.
И грызла себя за то, что у меня не хватило духу просто взять и уйти.
Но в то же время сердце радостно скакало внутри, как лошадка, и даже что-то пело.
Под ногами — мой узелок.
Я должна была уйти.
Собрать узелок. Шагнуть в снег, сесть в карету, уехать в новую жизнь. Найти другое имя, другое лицо, другую жизнь.
А не сидеть здесь, как глупая девчонка, которая верит в сказки про любовь.
А передо мной стоял дворецкий.
Мистер Герберн, сгорбленный, как старый дуб под снегом, нёс поднос так, будто на нём не зелья и бинты, а хрустальный сервиз с королевской свадьбы. Его пальцы дрожали. Лицо — напряжённое, почти священное.
— Поставьте, — прошептала я, потому что голос сел от слёз и холода.
Эллинер стоял между мной и дверью, не сводя с меня пристального взгляда.
Дворецкий аккуратно опустил поднос на столик. Бутылочки звякнули — тихо, но зловеще.
Такое чувство, словно на столике теперь операционная.
Мне стало вдруг как-то нехорошо, глядя на длинные ножницы-зажим с ватным тампоном. И мне даже показалось, что ухо болит не так уж и сильно.
— Так, с чего начнём? — произнёс мистер Герберн. — Мадам, будьте так любезны, покажите ваше ухо…
Зелёная жидкость, прозрачная, с золотистым осадком, пурпурная мазь в серебряной баночке, рулон бинтов белоснежнее первого снега… и ножницы с жемчужными ручками.
Я сглотнула, поёжившись, словно пытаясь оградить себя от всех этих манипуляций.
— Позвольте… — начал дворецкий и замолчал, глядя на моё ухо.
