Леона. Книга 2 (СИ) - Яровая Лана

Приятно возвращаться домой.

Больше десяти лет он провел в этом поместье. И пусть не отчий дом это был, и не родной очаг грел его по ночам, а все ж здесь, в общине, они с сестрой нашли приют и заботу. Здесь обрели семью. Выросли. Что же это тогда, если не дом? Потому и поет душа, при виде знакомых мест. Пусть и тоскливо.

Гостомысла наемник встретил совсем скоро. Казалось старец знал о его прибытии и сам шел ему навстречу. Он показался на тропе, остановился, увидев наемника, и лицо его тронула светлая улыбка.

— Не обманул меня ворон, — проскрежетал его хрипловатый голос. — Взаправду дорогой гость к нам пожаловал.

Скрывая волнение, наемник прошел немного вперед, поклонился низко, касаясь земли.

— Здравствуй, отче, — поприветствовал он. — Мир дому твоему.

Внутри безостановочно колотил крохотный молоток — боязно ему было, словно и не было последних восьми лет. Словно был он не зрелым мужем, успевшим пройти огонь и воду, а совсем еще зеленым юнцом, под опекой Гостомысла.

— Этой и твой дом, Кирьян. И всегда им будет, — мягко проговорил старец. Он улыбнулся. — Ну, здравствуй, птенец. Я гляжу, совсем окрепли твои крылья.

Кирьян улыбнулся.

— Окрепли, отче.

— Давно ты нас не навещал, — совсем по-старчески посетовал Гостомысл, но в глазах мелькнуло лукавство.

— Смелости не достало. Боялся не примешь, — признался наемник. — Погонишь.

Старец усмехнулся, покачал головой.

— Что мне на дитя неразумное обиду держать. Холодная голова на горячую не ропщет.

— Ни дитя уж я был, — возразил Кирьян.

— Все вы дети мне. А ума к девятнадцати летам не всякому достает, — ответил ему Гостомысл, подходя ближе. — Главное, чтобы ты сам своему выбору рад был, да не жалел о содеянном.

— Я ни разу не пожалел, отче. Наемничество моя стезя. — Уверенно сказал Кирьян. — Только лишь о том, как простился сожалею. Не хорошо вышло.

— Не хорошо, — согласился Гостомысл. — Но что теперь о былом. Пустое это.

Гостомысл задумчиво покачал головой.

— Пойдем, Кирьян, прогуляемся. Видится мне, тебе есть, что мне поведать.

Кирьян подстроился под шаг старца, пошел рядом с ним.

Невозмутимо глядя вперед, тот вдруг сказал:

— Торговля на ярмарках у нас последние лета́ шибко бойко идет. Веришь ли: не остается в последний день ярмарки ни одного товара. А монет ребята привозят даже больше, чем было упрошено.

— Добротный товар не лежит долго.

— Вестимо, — согласно качнул головой старец. — Куда деваешь-то?

Кирьян глянул искоса на старца, промолчал.

— Известно мне, что это за щедрый покупатель повадился седьмое лето кряду скупать остатки, — хмыкнул старец. — Дак куда деваешь-то?

— Беднякам раздаю, — вздохнул он.

Старец одобрительно покачал головой.

— Сам не худо живешь?

— Да многоль мне надо-то, — пожал плечами наемник. — Кормят нас в общине, платят исправно. Всего вдоволь хватает.

— Отчего же к князю в дружину не захотел?

— Чтобы на месте сидеть, да пузо отращивать? — хмыкнул Кирьян. — От дружины там слово одно. А я мир повидать хотел.

Гостомысл мысленно согласился с наемником. И сам ведал, что место там спокойное да сытное. Потому и велел к Князю на поклон идти. Да Кирьян решил своим умом жить. И старец, вопреки его страхам, не серчал на него — правильно это, так и до́лжно взрослому мужу.

— Мы с твоею помощью скотинку молоденькую прикупили: козочек на молоко взяли да лошадок справных. Наша-то Золька совсем уж дряхлая стала, — поведал Гостомысл. Пусть знает птенец — на дело его помощь пошла, не по ветру пущена.

— Жива еще? — улыбнулся Кирьян, вспоминая резвую вороно-чалую кобылку. Ух, как скакала она, красавица, в былое время! Как несла его! Казалось, вот-вот вырастут у нее крылья, и она поднимется в воздух, помчится быстрее ветра! Время замирало для него в те мгновенья.

— Жива. — кивнул старец. — На отдых заслуженный ушла, нынче ей вольготно живется. Все ее балуют, особенно старшие, кто еще помнит ее скороногой скакуньей.

Посох Гостомысла замер. Старец повернулся к наемнику, положил широкую сухощавую ладонь ему на плечо. Наемник замер.

— Я горжусь тобою, мой мальчик. Ты вырос достойным мужем.

— Спасибо, отче, — опустил голову Кирьян. Сердце болезненно сжалось.

— Отрадно, что ты не забыл семью. Да только от чего же ты прямо не приходил, искал ухищрений для своей подмоги?

— Боялся не примешь, — честно сказал Кирьян. — Ты не жаловал наемничью братию. Вдруг бы и денег моих не признал.

— Я не жаловал лишь твоего учителя, — возразил Гостомысл. — Наемников же я уважаю, коли они честны. А деньги, Кирьян, были заработаны мои названным сыном. И заработаны честно. Я не отвергал тебя. И не отверг бы и твою помощь.

Кирьян неожиданно для себя ощутил, как ему словно стало легче дышать. Он и не замечал прежде, что с тех пор, как рассорился с Гостомыслом и ушел из поместья, нутро его будто стянуло стальными кольцами.

Он шагнул вперед и крепко обнял названного отца. Старец положил ему на спину свободную руку, похлопал отчески.

— Вижу я, мучают тебя тревоги. Уж не с худыми ли вестями ты к нам явился? — спокойно спросил Гостомысл, когда они продолжили путь.

— Насколь худые, это уж тебе думать, отче, — невесело произнес Кирьян. — А тревожные это точно. Вторую зиму подряд к нам в общину приезжают недобрые гости да с Головой нашим слово держат. О чем — раньше не было мне известно. Теперь же Голова собрал всю нашу братию да сам разговор завел. Мол призывают эти приезжие нас на верную службу да деньги сулят немалые и каждый раз больше прежнего. Только вот кому на верность присягать умалчивают, да и дела ихние пахнут …скверно.

Гостомысл нахмурился.

— И что же ваш Голова?

— Голова у нас мужик правильный, не зря уж который десяток над общиной стоит. Он завсегда отказ давал. Да аукнулось это тем, что стали они наемников по одному окучивать да подкупать. И худо дело — нашлись в общине падкие на грязные деньги. Как-то так выходило, что приезжие выбирали верно тех, кто на предательство пойти готов, будто им подсказывал кто, у кого нутро с гнильцой. Потому как, добрым мужикам и посулов не было — сказали бы, не стали скрывать. А вот кому златом посулили — все, видно, соглашались. За два лета они сманили несколько наших ребят, четырежды в пути вскрывались предатели, — мрачно поведал Кирьян.

Тяжко ему о таком говорить было, они в общине что братья друг-другу. Легко ли от брата нож в спину получать…

— И ни разу не удалось нам выведать у тех, кто оставался после в живых, правду. Молчали. А стоило только им начать говорить, как лишались голоса, стоило начать писать — отнимались руки. Боле того, ни один не доехал живым до суда. Находили мы их в темницах уже белыми, обескровленными, будто жизнь из них кто выпил. Я в ведовстве не знаток, а даже мне понятно — темное колдовство над ними было, не иначе.

С каждым словом наемника старец становился все мрачнее. Черные-то вести были, страшные.

— Не хорошо это… — наконец тяжело сказал Гостомысл. — Верно сказать не могу, поглядеть бы на них надо было. Да только, пожалуй, что прав ты. По одному тому, что ты говоришь, уже ясно мне видится: колдовство это не простое — на жизни завязанное.

— Скверно, — согласно вздохнул Кирьян и мрачно посмотрел в глубины леса. — Хуже того, мы до сих пор не знаем, всех ли предателей в общине изжили… Решено было дать кровную клятву, принести обеты. Готовимся обряд проводить.

— Думается мне, что за этим ты ко мне и приехал, — по-доброму усмехнулся Гостомысл.

— Не стану лукавить, отче, — серьезно ответил наемник. — Есть у меня такой умысел. Хочу тебя просить провести обряд. Не знаю я ведуна сильнее тебя. Сильнее и надежнее. Худое время настало, нет веры людям.

Гостомысл помолчал, хмуро сдвинув седые косматые брови.

— Коли согласишься, то завтра и проведем. Чем раньше народ клятвой свяжем — тем лучше.

— Я проведу обряд, — наконец сказал старец.