Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Она не знала, кто ранил ее сильнее — отец или Уильям; все, что она ощущала, — это боль, пустота внутри, от которой хотелось сжаться, свернуться калачиком на кровати, спрятаться под одеяло и лежать там, пока не иссякнут слезы. Неужели Уильям такой же, как отец? Что отец способен на такое, она знала — знала с того самого дня, когда он сбежал в Лондон, бросив ее собирать разбитое сердце матери, — но она не ожидала такого от Уильяма, не могла представить, что он опустится так же низко, так же глубоко увязнет в таких же проблемах.

Возможно, это и ранило ее больнее всего: уютный пузырь, который Эвелин создала вокруг себя, — в котором Уильям был непогрешим, а она была в него влюблена, — лопнул, столкнувшись с реальностью.

Эвелин ведь ему доверяла.

А он бросил ей это доверие в лицо, прямо как отец.

Она постучала в дверь, и, когда тетушка Клара открыла, Эвелин бросилась к ней в объятия, уткнулась лицом ей в плечо и сказала:

— Я его ненавижу.

Она не знала, кого в этот момент имела в виду, ощущала только, что говорит правду.

Через месяц — а может, и полтора — мать Эвелин осторожно постучала в дверь комнаты на чердаке. Эвелин еще лежала в постели. Она простонала, повернулась лицом к стене и натянула одеяло повыше, чтобы мать не заметила ее растрепанные волосы.

— Милая! — Доносящийся из-за двери голос Сесилии был мягким, но настороженным. — Можно мне войти?

— Если нужно, — прозвучало в ответ.

Зайдя внутрь, Сесилия сразу направилась к окну и открыла его, впуская в комнату свежий осенний воздух.

— Милая, деревья на улице сейчас просто великолепны! Пестрят всеми оттенками желтого и красного! Не хочешь сегодня прогуляться и посмотреть? Мы можем даже собрать из листьев гербарий или раскрасить их.

Не опуская с головы одеяла, Эвелин ответила:

— Нет, спасибо, маменька. Мне не шесть лет.

— Тогда, может быть, прокатимся до рынка? Нужно купить хлеба для тетушки Клары, и миссис Биллингем согласилась одолжить осла и повозку. Ты знаешь, кажется, я начинаю нравиться этому созданию. Когда я прогуливаюсь утром по улице, он в своем садике на меня фыркает.

Прежняя Эвелин, пожалуй, улыбнулась бы, но эта не смогла найти в себе силы.

— Я рада, — сухо сказала она.

Эвелин услышала, как мать вздохнула и подошла ближе, а затем почувствовала, как ее узкая кровать резко провисает с одной стороны и на ее плечо ложится рука матери.

— Ну же, проблемы никуда не денутся оттого, что ты весь день прячешься под одеялом. Этот молодой человек, Уильям, снова прислал тебе сегодня письмо. Хочешь, я открою его? Прочитать тебе?

Эвелин покачала головой.

— А насчет записки от Натаниэля что скажешь? Он желает с тобой увидеться. Что мне ему ответить?

— Ответьте, чтобы перестал слать мне свои записки, — отрезала Эвелин. — Схожу я с ним на чай, когда буду готова.

— Но ты не думаешь, что хорошо бы тебе выйти куда-нибудь? Развеяться. Нарядиться.

— Нет. Я совершенно точно так не думаю.

Мать вздохнула:

— Поверить не могу, что ты даже не взглянула, во что я одета.

Эвелин прищурилась:

— Это какая-то уловка, чтобы заставить меня сесть?

— Посмотри сама, — ответила Сесилия.

Эвелин оттянула одеяло ровно настолько, чтобы увидеть мать. На ней было, должно быть, одно из старых платьев тетушки Клары — невероятно нелепый наряд из кружев и рюшей, явно из другой эпохи, а венчал этот образ поистине королевский головной убор. Чепец был настолько широк, что было удивительно, как она вообще что-то видит вокруг, к тому же украшен он был таким количеством кружева, что больше напоминал крестильный чепчик.

— Что скажешь? — спросила Сесилия, поворачивая голову сначала влево, затем вправо, чтобы дочь могла оценить, как старательно она укладывала каждый локон.

В этот раз Эвелин не сдержала улыбки.

— Это просто ужасающе, — сказала она. — Неужели тетушка Клара правда такое носила?

— Нет, а вот ее мать — твоя прабабушка — вполне. — Сесилия нежно убрала с лица Эвелин тусклую, засаленную прядь волос. — Прошу, милая, спустись на кухню. Поешь чего-нибудь. Я могу набрать тебе теплую ванну, хотя бы помоешься.

— Не хочу, маменька.

— Знаю, — сказала она, гладя дочь по голове. — Но тебе сразу станет гораздо лучше. Когда ты меня заставляла подняться с кровати, мне это всегда помогало.

Эвелин посмотрела на мать:

— Отец ведь ранил не только меня, маменька. Как вы так хорошо с этим справляетесь?

Сесилия сделала глубокий вдох и развязала шелковый бантик у себя под подбородком.

— Хочешь знать, что я чувствую? — спросила она. — Сказать тебе честно?

— Скажите.

— Я чувствую… — Она сняла чепец и положила его между ними. — Конечно, я чувствую грусть. И злость — из-за всего, что он сделал. Но еще я чувствую, что дверь в моем сердце, которую я все это время держала открытой, наконец-то захлопнулась и теперь я могу идти дальше. Могу оставить это все позади.

Эвелин приподнялась и подвинулась, давая матери сесть слегка поудобнее.

— Правда?

— Правда. Больше того, Эвелин, я думаю… Я думаю, что должна попросить у тебя прощения. И простить тебя. Потому что я считаю, что ты права. Ты поступила абсолютно так же, как я; и я обошлась с тобой куда хуже, чем моя мать обошлась со мной. Потому что я просто очень… очень злилась. — На ее губах промелькнула виноватая улыбка. — Но злилась я не на тебя, милая. Я злилась на твоего отца. И когда ты сказала, что я от него завишу, я поняла, почему я так злюсь. — Она подвинулась и крепко сжала руку дочери. — Когда мы с Джоном друг в друга влюбились, я решила, что мне больше ни дня не придется бояться за свое будущее, что с ним я буду как за каменной стеной. Но получилось, что он поставил нас в такое положение, что все эти старые чувства вернулись, и боюсь… — Она сглотнула, по щеке у нее скатилась слеза. — Боюсь, я выместила их все на тебе. И за это я должна попросить у тебя прощения.

— Не должны, — мягко сказала Эвелин. — Я на вас не в обиде. А на него вы злиться совершенно вправе. Он пообещал, что вернет наш дом, но соврал даже в этом.

Мать сжала губы.

— Я любила тот дом, — сказала она. — И с теплом вспоминаю годы, проведенные в нем. Но даже если бы твой отец как-то умудрился его вернуть, я сомневаюсь, что смогла бы снова почувствовать себя в нем комфортно. Каждый раз, когда к дому бы подъезжала карета, я бы думала, что это снова приехали вырывать у нас из-под ног последний коврик. — Она нежно пожала Эвелин руку. — К тому же тетушка Клара к нам уже весьма привязалась. Она предложила нам остаться на столько, на сколько захотим. Даже навсегда.

— Вы бы хотели этого, мама?

Сесилия наклонила голову набок и еле заметно улыбнулась.

— Знаешь, после всех этих лет компания мне не помешает. Не то чтобы мне не нравилась твоя компания, милая, но я ведь не могу требовать от тебя, чтобы ты все время сидела дома. — Она замялась, а затем осторожно произнесла: — Особенно если ты захочешь вернуться на свою работу.

— Насчет работы не знаю, — ответила Эвелин. — У магазина будет новый владелец, и я не уверена, хочу ли работать с ним.

— Что ж, как бы то ни было, — произнесла мать, — один мудрый человек как-то сказал мне, что настоящие друзья остаются с тобой и в горе и в радости, а тетушка Клара — единственная, кто это сделал. Она хорошая подруга, и жизнь здесь мне начинает нравиться.

Эвелин ответила матери такой же улыбкой.

— Наберите ванну, — сказала она. — Я спущусь, когда все будет готово.

— Чепуха, — возразила Сесилия, откидывая одеяло. — Ты спустишься сейчас и, пока я буду кипятить чайники, что-нибудь поешь. Вставай.

Эвелин посмотрела на мать.

— Только если это не морковка, — сказала она.

Глава 52

Закрыв магазин, Уильям занял в «Красном льве» место за столиком у окошка, заказал пинту некрепкого эля, от которой на деревянном столе остался круг, и положил перед собой чистый лист бумаги.